«Словно эллин на александрийский маяк...»

Автор: Сергей Шелковый

/seshel.ucoz.ru/

Книга стихотворений Александра Мельника «Лестница с неба» – необычная и интересная. Интересна она в первую очередь нестандартностью, насыщенностью и многомерностью жизненного пути автора. Пути, сполна нашедшего отражение на страницах сборника. И неспокойная, турбулентная реальность авторского бытия не просто отражается в поэтических строках книги, но придаёт ей особый вкус достоверности пережитого, предметности и весомости прочувствованного.

Разве что только самый отважный путешественник русской поэзии Николай Гумилёв вспоминается на фоне странствий прошедших и нынешних лет Александра Мельника.

Выставлявший в юности теодолит на штатив на незабвенной Колыме, он затем почти два десятилетия отдал геодезическим работам, науке и постсоветскому выживанию в Забайкалье. Сменил теодолит на эхолот, извлекая из экстремальных, во всепланетном масштабе, глубин «Славного моря, священного Байкала» диаграммы его донных профилей.

Забайкалье – почти Зазеркалье… Эхолот – то ли звездолёт, то ли Моби Дик, белый кашалот… Нечто и библейское, и космическое одновременно осеняет пространства подле этого глубочайшего тектонического разлома в сердце дремучей Евразии. Учёный и путешественник, исследователь и бродяга, Александр прошёл несчётными таёжными и степными дорогами, о которых и доныне ностальгирует в своих воспоминаниях. Стихи об этих, уже неблизких временах, о пространствах, заснеженных и завьюженных большую часть года, суровых и опасных, наполнены особым, обострённым и неподдельно благодарным, чувством:

Забайкалье! Бревенчатый дом и сарайчик –

сколько лет я от этой глуши отвыкал…

Опознав наблюдателя, солнечный зайчик

мне послал своим зеркалом синий Байкал.

Оказавшись в самом начале нового 21-го века на западной оконечности Евразийского континента, в краях под сенью «фламандского льва и валлонского петуха», он словно бы прочертил и взвесил в воздухе некую стратосферную, полётную – и отлётную! – вольтову дугу длиною в четверть экватора. Совершил рискованный и решительный бросок, почти космического порядка, в новую жизнь, начинаемую почти с нуля, унося с собой главное – личностное достоинство, крепкий и упорный мужской характер, умение не разбиваться на самых крутых виражах биографии. Унося с собой и сохранив в себе ещё одно, не менее важное, – любовь к родному языку, к отеческому заветному полнозвучию. И вот эта преданность своему первородному мировидению и возникающему, то навстречу, то вослед ему, звуковому и образному отклику, и означает, по самому большому счёту, что русский, украинский, молдавский, бурятский, да и бельгийский теперь, поэт и странник Александр Мельник, тёртый и царапанный, битый-перебитый многими годами Совка, яко же и все мы, грешные, никуда со своей духовной и душевной Родины не уезжал. И даже тогда, когда в его стихах звучит нескрываемая боль и горечь – реакция на пережитое –

За нищую страну, которой правит плеть,

хлебнём с тобою, друг, без пьяных брудершафтов,

бургундского вина. Нам незачем жалеть

о дикой красоте покинутых ландшафтов,

это обращено, без сомнения, к стране-державе, к плети и удавке власти, к фантасмагории извечного нашего государственного бесчеловечного неустройства. Но к стране-Родине, к отцовской и материнской земле, к истоку, осенённому и сегодня взорами сестры, дочери, внучки, обращены в книге Александра Мельника совсем другие слова:

Вся жизнь по далям и по весям

прошла, и я забыл слегка,

как высыхают под навесом

на нитях листья табака,

как расцветает в мае вишня

и пахнет свежестью сирень,

как груши падают на крышу, 

и солнце светит каждый день.

И это просто-напросто слова неодолимой любви. Их немало в сборнике «русского бельгийца». Вот ещё – о краях, лежащих уже на тысячи километров восточнее его детской благодатной Бессарабии:

Я двуглавым орлам не отдам ни строки, 

но всю жизнь буду плакать в тетрадке

по журчанию быстрой таёжной реки

в безымянном туманном распадке…

Повторю, что, по самому серьёзному и глубинному счёту, Александр Мельник остаётся в родном слове, в отечественной поэзии и, стало быть, во многомерном, не разделяемом державными кордонами, духовном пространстве русской словесности.

Мир стремительно меняется в последние десятилетия. Где только не звучит сегодня русское поэтическое слово! Достаточно заглянуть в интернет, чтобы убедиться: перечень источников этого звучания включает в себя десятки стран на всех, без исключения, континентах.

Между тем, на страницах «Лестницы с неба» прочитывается немало строк, посвящённых реальному, сказать бы, внешне-событийному слою, обстоятельствам нынешней эмигрантской жизни автора. Иначе несомненно и быть не может, поскольку стезя добровольно-принудительного отступника, как не раз именует сам себя А.Мельник, даёт предостаточно поводов для переживаний и нелёгких осмыслений. Порою – вплоть до строк с интонацией почти отчаянной усталости:

Ненавистнее всех одиночеств

одиночество в шумной толпе…

И всё же жизнь, не только неизменно берёт своё, но и не скупится отдавать нам, казалось бы, её стихийно-броуновским частицам, заслуженное. И тому, кто стучится с упорством, не жалея сил в её, – и детерминированные, и стохастические, – врата-препоны, рано или поздно отворено будет. Десять лет неустанных трудов Александра Мельника увенчались в начале этого, 2010-го, года защитой его докторской диссертации по космической географии в Льежском университете. Мне довелось осенью 2009-го года в льежском жилище автора на Рю де Парк подержать в руках уже полностью готовый и переплетённый в тёмно-синий винил том этого диссера – эдак страниц на триста, со множеством таблиц, диаграмм, иллюстраций, оживляющих французский текст серьёзного исследовательского труда. И изрядный физический вес фолианта, не сомневаюсь, только лишний раз подчёркивал интеллектуальную весомость многолетней научной работы.

Грешным делом, тяжёлый том Александрова труда напомнил мне тогда, на речном острове посреди могучего потока Мааса, дела давно минувших дней – представление моей собственной диссертации, имевшей место быть аж в 80-ом, московско-олимпийском, году, то бишь, в прошлом веке и тысячелетии. В тот момент номинальный руководитель моей научной работы, профессор и заведующий кафедрой динамики и прочности, трудившийся параллельно целых семь лет на посту секретаря парткома университета, воскликнул, взяв в руки и слегка полистав мой том, несколько меньший льежского по весу и переплетённый не в синий, а в коричневый коленкор: «Ну, что же Вы, Сергей Константинович! Тут же целых три диссертации!» На что я, скромно промолчав, подумал однако в ту же минуту: «А где же Вы были, уважаемый партийно-научный руководитель? Намекнули бы, экселенц, чуть пораньше своему пахарю-аспиранту, когда набралось в его переплёте не три труда в одном, а хотя бы два-полтора..»
Тяжесть твёрдого диссертационного тома хозяина квартиры на Рю де Парк перекрывалась, однако, едва ли не десятком килограммов живого и мягкого веса огромного хозяйского кота-котофея Котьки, который словно бы телепортировался в своей дымчатой пушистости на льежский остров из таёжных глубин континента, из зарослей-ложбин обитания знаменитой сибирской кошачьей породы:

На Рю де Парк хохол, бурят, валлон,

аккордов мельник

коту откроет двери на балкон,

дабы в осенний морок мявкнул он

«Вновь – понедельник…»

Учёный и поэт, Александр Мельник, назвал свою первую книгу философски-ёмко – «Лестница с неба». В этом определении несомненно присутствует и протестный посыл в адрес всех тех «дорог в просторы Вселенной» и «звёздных орбит», которыми долгие десятилетия закармливал незабвенный Совок своих «мечтателей, попавших в переплёт». Сполна пичкал-кормил броскими агитками, силясь возместить вечный и позорный дефицит элементарнейшей телесной и духовной пищи на одной шестой части земной суши:

За окнами с транспарантов хвалил нас оживший Ленин

за то, что мы водку пили, но правильным курсом шли…

Но, конечно же, в этом кратком аккорде «Лестница с неба» слышен, словно из глуби многомаршевого лестничного колодца, и некий экзистенциальный гул. И порождается этот фоновый звук будто бы самой сутью пространства-времени – и тысячелетними терцинами Данте, – «как путь тяжёл по лестницам чужим», – и «человеческим, слишком человеческим» опытом полувековой жизни самого автора книги:

По лестнице начнёшь спускаться вниз,

…………………………………………………...

подальше от неправедного неба…

Тем не менее, при всём зрелом авторском восприятии диалектики бытия, с его априорной, – и личностной, и общечеловеческой, – ограниченностью-конечностью едва ли не по всем координатам, при всех итогово-драматических нотах:

И на чужбине, и в тиши родного крова

добро и зло – как два сиамских близнеца,

после прочтения книги А.Мельника остаётся стойкое ощущение, что её автора, этого таёжника и степняка-кочевника, этого «гунна 21-го века» и казака Дюнкерка, вряд ли удастся сбить с толку, а тем боле с крепких ног, всем вместе взятым суммам теологий и технологий. Здоровое и жизнелюбивое начало в звучании его поэзии, «движение на свет» представляется ведущим силовым вектором полутора сотен вошедших в сборник стихотворений:

Всё веселее, ярче и упрямей

моей звезды пылала головня.

Я шёл на свет, и плачущая мама

из полумглы молилась за меня.

При всём том, что слово – не воробей! – произнесено, при том, что лестница в названии книги ведёт с неба на землю, подчёркивая в очередной раз основательность и устойчивость жизненного и поэтического характера автора, мне лестницы его логических и образных устремлений всё же видятся и в иных, множащихся, ракурсах.

Они, порою, подобны загадочным винтовым, взвешенным в воздухе, словно бы подталкивающим к параллельным мирам, лестничным спиралям с гравюр-парадоксов художника Мориса Эшера, кстати, работавшего несколько лет и в Бельгии, – мыслителя, чьи птицы и рыбы так же естественно перетекают друг в друга, как падают вниз и снова восходят к небесам дождевые воды, как ангелы на грешной почве соседствуют «под кустом крыжовника» с альтернативными им существами:

Соседний парк опять постригся наголо,

как призывник в поволжском городке,

где жизнь одной рукой ласкает ангела,

другой – чертёнка треплет по щеке.

Первые две строки приведенной цитаты – меткая и интересная метафора. Да и вторые две – тоже, хотя образ здесь уже возникает не из визуального восприятия, как в запеве, а из некоего традиционно-философского жеста мировосприятия, словно бы приводящего к неизбежности смирения. В целом Александр Мельник не является сторонником броских метафорических изысков и, тем более, рискованных формальных экспериментов. Язык его стиха внятен и склонен к традиции. И вместе с тем в его текстах нередко рождаются ёмкие и неординарные поэтические тропы, которые хочется и перечитать, и процитировать:

Царство теней… Но с облака, как Иисус,

тихо спустился снег…

Или ещё об одной из воздушных лестниц, ведущих с небес на землю:

А вечер между тем спускается на город

с котомкою-луной за сгорбленной спиной…

Или же, в совершенно ином ключе, но точно и ощутимо – до колющей остроты:

Страна поэтов, танков и лопат,

где каждый пятый странствует с заточкой…

«Всё, что тебе надо, это любовь…» – уже полвека поёт на форсаже в своём знаменитом шлягере вместе с троицей приятелей-ливерпульцев Джон Леннон, который давно несравненно больше востребован новыми поколениями, чем его «почти однофамилец» родом из Симбирска. «И это – хорошо, а не плохо», как говаривал кормчий Мао, по другому, кажется, поводу. Многие стихотворения Александра Мельника о любви звучат, как по-настоящему хорошая, – и есенинская, и битловская, – песня. Ну вот, не удержусь, чтобы не процитировать полностью одно из таких стихотворений:

Озорная, чудная, смешная,

даже если в делах – раздрай,

ты и ад промозглого края

шутя обращаешь в рай.

Улыбнёшься – расходятся тучи,

подмигнёшь – и охватит зной.

Поцелуи, медленно-жгучи,

соперничают с весной.

Все движенья хищно-зверины –

любишь искренне, без вранья.

Посреди студёной чужбины –

горячая полынья.

Здесь – подлинность живого дыхания, искренность и полнота глубокого чувства. Здесь – то, что принято называть высокой простотой. Воистину счастье для художника и для его творчества, когда рядом разделяет с ним и радости, и беды любящая верная душа:

Теплится в памяти стынь покосившихся стен.

Ты – Золотая орда моя, Древняя Русь…

Я из привольных степей заманил тебя в плен,

и у колен твоих тихо над волей смеюсь… 

«Имя времени – путь. А поспешности и опозданья – отболевший пустяк…» Художник, артист, в обобщенном смысле этого определения, всегда непременно находится в том самом, реальном и метафизическом, пути, из которого ему, как никому иному, дано возвращаться, «наполнившись пространством и временем».
И потому очень точной камертонной нотой, глубоко-личностной, любовной, и одновременно очень правильной строфой, – разом и одиссеевой, и полынно-кочевой, – строфой, исполненной и историософских аллюзий, и бродяжьей ностальгии, завершает Александр Мельник свою первую поэтическую книгу:

То огонь, то теченья, то медные трубы…

Мимо Сциллы с Харибдой, вчерашний степняк,

я иду на твои приоткрытые губы,

словно эллин на Александрийский маяк.