ПОЭТ ГЕОРГИЙ ШЕНГЕЛИ И ЕГО КРЫМ

Автор: Сергей Шелковый

/seshel.ucoz.ru/

Керченские годы детства и юности Георгия Шенгели – самое счастливое время в его жизни. Память об этих наполненных солнцем и морским воздухом днях поэт проносит через все последующие годы и десятилетия. И на склоне лет, снова и снова возвращаясь мысленно к возлюбленным берегам, он пишет наполненные искренним чувством строки о белом домике в Еникале, стоящем над самыми водами Киммерийского Босфора. Пишет стихи о совершенно особом течении времени в сакральном пространстве своего утраченного, но никогда не забываемого им, земного рая:

Где-нибудь – белый на белой скале –

Крохотный домик в Еникале...

Город в две улицы узким балконом

Выпятился над проливом зеленым;

Степь с трех сторон, а с четвертой – простор:

Ветер и зыбь, Киммерийский Босфор...

Еникале сегодня – это, конечно, даже не городок «в две улицы», а окраинный район Керчи, где на полынном берегу Киммерийского Босфора возвышаются остатки турецкой фортеции 17-го века, как раз и именуемой Еникале, то есть, Новой крепостью. Именно здесь, на родных керченских берегах, хотел бы поэт подвести итоги своей жизни, бурной и наполненной многими значительными событиями. «И восемь лет отобраны войной...» – биография его и вправду пришлась на время потрясений и переворотов – жестоких и кровавых. Но и вопреки этим внешним обстоятельствам прожитые годы Георгия Шенгели сполна отмечены яркими событиями его внутренней творческой жизни. И этому творческому богатству, отмеченному неповторимостью личностной духовной силы, ещё только предстоит стать по достоинству оценённым его наследниками – читателями русской поэзии. А пока что вслушаемся в ностальгию поэтического возвращения Георгия Шенгели в стихах 50-го года на круги своя, к родным пенатам:

Стол под широким поставить окном,

Лампу зеленым покрыть колпаком,

Наглухо на ночь закладывать ставни,

Слушать норд-оста мотив стародавний,

Старые книги неспешно листать

И о Несбывшемся вновь поминать:

Очень подходит к томительной теме

Медленное – по-еникальски – время...

В Керчи Георгий Шенгели, родившийся в Темрюке в 1894-ом, поселился в 1902 году, когда после смерти сначала его матери, а затем через два года и отца бабушка по материнской линии М.Н.Дыбская забрала из сибирского Омска восьмилетнего мальчика и его сестру в южный город над проливом, соединившим Чёрное море и Азов, Понт Эвксинский с Меотидой. Керчь стала любовью поэта на всю жизнь, именуясь в его стихах не иначе, как «мой город», «любимый город». Этой древней столице Боспорского царства, носившей вслед за Пантикапеем имена Корчева и Черзетти, Черкио и Керчи, посвящено множество проникновенных и глубоко личностных воспоминаний в стихах Г. Шенгели. И даже давний день первого свидания с городом, с морем, с подступающим к сердцу прямо в тот самый момент необыкновенным будущим не однажды оживёт и окликнется в его поэтических строках:

Помнишь день, когда тебе впервые

В синем небе белые ладьи

Развернули паруса тугие

В запредельном бытии?

...

Помнишь – в сердце – в эти миги трепет?

Ты не знал, что это стих цветёт,

Что в тебе уже поэта лепит

Море, вечность, неба разворот...

Или в других его, белых, стихах, где рифма отбрасывается словно для того, чтобы ни единым звуком, в угоду форме, не исказить этих навсегда самых дорогих для поэта минут встречи со своей уже угадываемой судьбой – в стихах 27-го года, так и названных предельно просто «Мой город»:

Помню ясный полдень, когда впервые

Я сюда приехал, когда с вокзала

Я катил на дрожках и ждал: когда же

Явится море?

И оно возникло, сломив пространство,

Синею стеною в гирляндах пенных,

Млело и мерцало, качая в далях

Парус латинский.

И оно дышало соленым ветром,

Рыбьей чешуею, арбузной коркой,

Влажной парусиной, смоленым тросом, –

Вечною волей.

И душа, вздыхая, вдруг закружилась;

Я почти заплакал; я стал как парус,

Что звенит под ветром и только жаждет

Мчаться в просторы.

И потом ни разу не повторилось

Детское виденье: надлом пространства,

Синий блеск, и трепет, и зыбь, и эти

Сладкие слезы...

Должен признаться, что я вижу и ценю в Георгии Шенгели не только поэта тонкого и точного, зримо-образного и энергетичного письма. Мне он определённо дорог и как единомышленник, как родственная душа, как человек, чьё восприятие Киммерии очень созвучно и моим собственным ощущениям от её берегов, холмов, вод и ветров. Тем ощущениям, в которых соединяется и осознание величия и космизма её исторического летописного пространства, и глубокая личная привязанность к этой земле, готовой самой своей генетической природой, самим своим дыханием откликнуться навстречу молодой и жизнелюбивой душе.

Самому мне пришлось впервые попасть в Керчь в 17-летнем возрасте в 1964 году, когда по ученической туристической путёвке, после 10-го класса и перед завершающим 11-ым, я провёл там почти весь горячий безоблачный июль. Мне часто потом доводилось приезжать в Крым, почти ежегодно, но таких неустанных, полных искрения и радости морских купаний, как в керченском Камыш-Буруне того, отстоящего уже на полстолетия года, я больше не припомню. Весь отряд из двух-трёх десятков школьников старших классов, приехавший тогда автобусом из Харькова в Камыш-Бурун, жил в совершенно незатейливых условиях в местной средней школе. Ночевали, ясное дело, попросту на школьном полу, на видавших виды набивных физкультурных матах.

И вот целых полвека жива в моей в памяти та сине-зелёная босфорская вода Камыш-Буруна. С металлических настилов-решёток четырёхугольной эстакады-купальни юноша на переломе 16-17 лет, которым был я в июле 1964 года, ныряет с разбега раз за разом в ту магнетическую воду без остановки, без устали, в каком-то невиданном азарте и упоении. Ласточкой, рыбкой, вниз головой и вперёд руками, сведёнными словно бы в острие стрелы, ныряет он в прозрачную воду, которая всякий раз вскипает ярким снопом воздушных пузырей, отзываясь на вторжение ныряльщика. И вынырнув на поверхность с уже широко открытыми глазами – а раскрываются они сами собой непроизвольно в нижней, уже переломной точке траектории прыжка – спешит тут же пятью взмахами-гребками возвратиться к металлической лестнице, чтобы с облюбованного места эстакады без секунды промедления начать новый толчок, новый полёт. То было какое-то наваждение, какой-то особенный энергетический всплеск, не повторявшийся уже никогда в будущем.

Уже намного позже, через 32 года после того керченского лета, своё стихотворение, посвящённые памяти отца, я завершил строчками: «Хотелось капли лёгкого веселья, но в целом мире не было её...» Это сказано с достаточной точностью о десятилетиях и его, и моего пути. Но те мои юные и памятные часы в Камыш-Буруне как раз и были редкой и неповторимой минутой «лёгкого веселья». Легчайшее, почти невесомое, совсем ещё птичьего сложения, тело, секундный, но дарящий неповторимое ощущение вольного полёта, прыжок. Воистину – и лёгкое веселье, и безоглядная радость...

И как же понятны, как кровно близки тому неудержимому ныряльщику восемь искрящихся, керченских и камыш-бурунских, строчек Георгия Шенгели о его юном, и столь же незабываемом, единении с первородной свободой, с прародиной моря, с вечным материнским лоном:

Ай, хорошо! Я на три километра

Заплыл. Лежу, качаясь, на спине.

По животу скользит прохлада ветра.

Плечам тепло в полуденной волне.

Двумерен мир. Обрыв Камыш-Буруна

Сам по себе синеет вдалеке.

И у ресниц вплотную тает шхуна,

Как леденец в алмазном кипятке.

Георгий Шенгели оставил десятки разножанровых стихотворений – живых свидетельств о своей Керчи. Все они неизменно отмечены искренним сыновним чувством к родному городу, независимо от того, идёт ли в них речь о Пантикапее, о наследии царства Митридата, о «колоннах в коринфских кудрях», о «стройном боке» древней амфоры, прикосновение к которой «в пальцы вдунуло ветерок», или же о совсем простых, но дорогих сердцу вещах, как, например, в стихотворении с нарочито приглушённым – «когда б вы знали, из какого сора...» – названием «Из-за забора»:

А за ним пустырь полынный,

Завитки речушки мелкой,

И китайский ветхий мостик

Спину горбит над водой.

Там я мальчиком шатался,

Драл камыш, ловил тритонов...

Произведения Георгия Шенгели, обращённые к родному городу, не теряют и с ходом лет своего обаяния. Ибо подлинная поэзия – это долгоиграющая пластинка, это многолетний пионовый куст, оживающий в течение десятилетий с каждой новою весной всё теми же молодыми, полными свежести цветами. Эти шенгелиевские стихи-признания, стихи-воспоминания находят и сегодня отклик в душе чуткого читателя, будут находить его и в будущем. Они – бессрочный дар поэта-суверена своему Боспорскому царству. А много ли сохранилось реалий в сегодняшней Керчи, в сегодняшнем Крыму, способных рассказать об этом ярком творческом человеке, о поэте Георгии Шенгели? Помнят ли его земляки-керчане? Может быть, вспоминают о нём с гордостью и благодарностью?

Желание получить ответы на эти вопросы из первых рук и привело меня снова в Керчь, впервые за 47 лет после моего давнего юношеского лета в керченском Камыш-Буруне. И на этот раз состоялись уже два моих приезда в Керчь кряду – в августе 2011 и в июле 2012 годов, однодневные броски на автобусе от соседнего киммерийского полуострова Казантип, где проводил я тогда свой отпуск. Дома №5 и №7 по улице Мещанской (ныне ул. Самойленко), владения Дарьи Безруковой, в одном из которых жил Георгий с бабушкой М.Н. Дыбской, не сохранились. Нет и здания Александровской гимназии, в которой учился Шенгели, именно в свои гимназические годы начиная писать стихи и в то же время подрабатывая уже репортёром в керченских газетах.

Зато существует здание по ул. Самойленко №9, где жил друг юности Г. Шенгели Сергей Векшинский (1896-1974), тогда гимназист той же Александровской гимназии, а в дальнейшем крупный ученый в области электроники, академик и Герой Социалистического труда, человек, с которым Шенгели поддерживал тёплые отношения и в московские годы, до самого конца своей жизни. Именем С.А. Векшинского, кстати, названа одна из улиц сегодняшней Керчи, расположенная, правда, в окраинном её районе. А бывший дом полицейского управления, в котором жил будущий академик (отец С. Векшинского был полицмейстером уже упомянутого здесь Еникале) ныне стал зданием поликлиники, сияющим штукатуркой свежего евроремонта. Впрочем, подобной же окраской светло-нежных, глубоко импортных тонов отличается и почти вся бывшая Мещанская улица, носящая сегодня имя партизана Аджимушкайских каменоломен времён Гражданской войны коммуниста Самойленко.

Слава Богу, что чуть выше по этой же улице, уже по чётной её стороне, сохранилось и одно из настоящих архитектурных украшений Керчи – здание Керченского музея древностей. Это хранилище тысячелетних артефактов было в начале минувшего века едва ли не вторым домом для юного Георгия Шенгели, сюда, в его залы, щедро наполненные находками пантикапейских раскопок, приходил он снова и снова, с неизменным исследовательским, да и поэтическим несомненно тоже, пылом. И тот ветерок, который в керченской юности «вдунуло в пальцы» будущего поэта прикосновение к античным пантикапейским амфорам и чернолакам, остаётся таким же свежим и полным жизни в его стихах, как и «неизменно свежий» ветер над самим Киммерийским Босфором.

Ну что же мне делать, о, милая муза,

Коль ночи над морем проходят без сна, –

И свежий, как молодость, запах арбуза

Мне снова бросает ночная волна?

Увы, никакой мемориальной доски земляку-керчанину, воспевшему свой город, поэту, чьё творчество по сути блистательно завершило Серебряный век русской поэзии, в сегодняшней Керчи нет. На месте бывшего дома Георгия Шенгели в начале Мещанской ныне возвышается остеклёнными снизу доверху стенами одно из бурно расплодившихся в последнее время заведений, завлекающее рекламой чебуреков и других радостей жизни. Захожу в стекляшку-харчевню. В двух темноватых, несмотря на сплошное наружное остекление, залах заведения отчётливо угадывается бессмертный запах советского общепита. За столиком неподалёку от входа уже расположилась в оживлённом предвкушении совместной трапезы компания из четырёх молодых людей. Несмотря на раннее время – нет ещё и одиннадцати утра – их квадратный стол тесно уставлен закусками и графинами с красным вином. Когда кое-где отодвигаются плотные оконные занавеси, солнечные лучи с улицы попадают на миг на грани винных сосудов – и призрак общепита тут же стремительно исчезает с оживающих голландских полотен.

Ну, что же, думаю, загляни сюда Георгий Аркадьевич, он бы ничуть не осудил здешних молодых да ранних виночерпиев. Жизнелюбом поэт Георгий Шенгели и сам был редкостным – достаточно прочесть его полную страсти и яркого переживания любовную лирику, где «айвовое дыхание» и «персиковое тело» возлюбленной – образы, наверняка навеянные самою щедростью керченских садов, их словно бы беспрерывным тысячелетним цветением и плодоношением. От босфорских же, словно бы вселенских, кущей, от взвешенных в воздухе памяти и фантазии Семирамидиных садов, отталкиваются, сохраняя внутри себя притяжение, и строчки других его любовных стихов:

Если тмином пахнет тело.

Если вишней дышит рот...

Так что отсутствие памятной доски поэту в его родной Керчи, этого скромного, и в общем-то формального, знака внимания, которого он, конечно, сторицей заслуживает, меня мало смутило. Не сомневаюсь ничуть, что её появление – лишь дело будущего времени и прояснения неких затуманенных умов. Куда важнее для меня, да и для любого другого читателя поэта, кто захотел бы приехать во всё ещё существующую Керчь Шенгели, иные знаки памяти о нём – дорогие его сердцу и запечатлённые в живом калейдоскопе его поэзии свидетельства длящейся истории и нестихающих человеческих страстей. Царский шелом горы Митридата с мраморными останками Пантикапея, белая крепость Еникале над искрящейся зыбью пролива, размашистая зелень керченских садов, совершенно импрессионистские по своему свету и колеру платановые бульвары Керчи, откуда по-прежнему «то пахнёт музыкой, то акацией пахнёт». Процитирую несколько своих строчек из той полдюжины стихотворений, что возникли у меня вослед двум однодневным, но весьма памятным приездам в Керчь в гости к Георгию Шенгели:

Следы умершего поэта,

сполна живущего в стихах,

искал я два последних лета

на жёлтых керченских холмах.

Искал – и в тутошней Боспорской

Элладе, в мареве царей,

и средь засилья бутафорской

туфты завравшихся идей,

средь догм, окрасивших бордюры

Керчи в кроваво-бычий цвет...

Бугрятся идолищ фигуры,

но их, пустопорожних, нет

в фактуре, в плотности столетий,

в контексте полновесных снов,

чья суть и форма – волны, сети,

шаров серебряных улов.

Я здесь нашёл следы Шенгели –

как двадцать пять веков назад,

сады сверкали, шелестели

листвой. И деспот Митридат

всё царство завещал поэту –

развалины дворца, Боспор,

Азов и Понт, и речку Лету

в тени орехов и софор...

Впрочем, моя новая поездка из Казантипа, но уже в Феодосию, через день после поездки керченской, неожиданно порадовала меня и совсем свежей новостью: на стене дома-музея Александра Грина на Галерейной улице появилась, и как раз только в этом 2012 году, мемориальная доска из серого камня с надписью о том, что здесь в гостях у А.С. Грина бывали выдающиеся деятели отечественной культуры Богаевский К.Ф., Вересаев В.В., Волошин М.А. и Шенгели Г.А. Вот ещё пара строф из той же моей шенгелиевской полудюжины стихов – вослед феодосийским новостям:

Никого я не встретил из кафских знакомых своих,

наливальщицу разве сухого вина саперави,

но зато прочитал на скрижалях понятный мне стих

о художнике слова в посмертной и мизерной славе.

На избушке музея, на серого камня доске

я прочёл, что Шенгели гостил тут проездом у Грина.

Зурбаган, халабуда поэта стоит на песке,

каждый день его вуду – от гибели на волоске...

Но лишь он – Аладдин, выкликатель огня из рутины!

О Максимилиане Волошине, в коктебельском доме-башне которого Георгий Шенгели бывал не раз в 30-е годы, им написаны и незаурядные стихи, в частности, «Огромный лоб и рыжий взрыв кудрей...», и мастерски выверенная, зоркоглазая мемуарная проза по следам их коктебельских встреч. А лаконичные, но ёмкие воспоминания Г. Шенгели об Александре Грине опубликованы в феодосийском издании 2012 года «Жизнь Александра Грина, рассказанная им самим и его современниками» вместе с воспоминаниями о Грине его первой жены Юлии Шенгели. Да и в стихах керченского романтика-поэта образ автора «Алых парусов» и создателя Зурбагана возникает в очень точном контексте – в шенгелиевской книге «Планер», в воображаемом полёте на планере над знаменитыми коктебельскими холмами. Отсюда, с высоты птичьего полёта, и окликает Георгий Шенгели своих прославленных собратьев по киммерийскому побережью – Максимилиана Волошина, Александра Грина, Константина Богаевского.

Сегодняшнее литературное и научное сообщество Керчи и Феодосии начинает понемногу, но всё чаще упоминать имя Георгия Шенгели – и в неизменно содержательных и тавридолюбивых томах Издательского дома «Коктебель», к примеру, в книге «Образ поэта. Максимилиан Волошин в стихах и портретах современников» (1997), где помещены два обращённых к Волошину стихотворения Г. Шенгели, и в статьях керченских земляков Георгия Аркадьевича. Так научным сотрудником Керченского историко-культурного заповедника С.В. Механиковым в последние годы опубликовано несколько статей о поэте в керченской прессе. Ему же принадлежит опубликованное научное исследование «Материалы Г.А. Шенгели из фондов Керченского заповедника» (2008). Эти публикации по сути прерывают многолетний заговор молчания вокруг имени поэта в его родном городе. И в этом году, к столетию первых публикаций стихов Г. Шенгели в керченских газетах 1913 года, местным журналистом А. Васильевым опубликован очерк о поэте, снабжённый рядом выразительных фотоматериалов того керченского периода, то есть начала прошлого века.

В Керченском историческом музее, где сосредоточена научная работа всего Керченского историко-культурного заповедника, застать С.В. Механикова мне в день своего приезда в Керчь не удалось – как оказалось, он совсем недавно вышел на пенсию. Сотрудница библиотеки уже было и описала мне дорогу к сторожке у самой вершины Митридатовой горы, где он обитал. Но времени на поиски его высотной избушки у меня уже не оставалось, ибо до отхода вечернего автобуса мне следовало ещё успеть обернуться к весьма неблизкому от центра Еникале и обратно. Но к счастью прямо на ступенях выхода из музея мне судилось столкнуться со здешним старшим научным сотрудником В.Ф. Санжаровцом, к которому меня сразу же стала пододвигать всё та же, уже знакомая, женщина-библиотекарь: «Вот, Владимир Филиппович сможет Вам тоже о Шенгели рассказать!» И вправду разговор с В.Ф. Санжаровцом, человеком увлечённым и обладающим широкими познаниями, автором десятков разнообразных научных статей о истории и культуре Керчи и Керченского полуострова, оказался для моих поисков очень полезным. Помимо того, что Санжаровец сообщил мне керченские адреса бывших жилищ самого поэта и его друга Векшинского, он обмолвился и о совершенно неведомых мне до сих пор обстоятельствах, которые позволяют уточнить весьма важные акценты в человеческой и творческой судьбе Георгия Шенгели.

Речь шла о том, что о трагической гибели старших братьев поэта, мало кому известной до сих пор, появились документальные свидетельства в недавно опубликованной в Киеве книге бывшего советского прокурора Л.М. Абраменко «Последняя обитель. Крым, 1920-1921 годы». Не без труда и далеко не сразу отыскал я дома в сети книгу бывшего прокурора. Дата размещения её на сайте оказалась довольно недавней – 2010 год, то есть, только по прошествии ровно 90 лет страшная правда о красном терроре в Крыму была наконец во всей полноте явлена миру.

Большая часть книги представляет собой публикации расстрельных списков конца 1920 и начала 1921 годов (точнее – с декабря двадцатого по апрель двадцать первого), согласно которым в городах Крыма осуществлялись казни или, говоря языком этих же документов, приводились в исполнение смертные приговоры «врагам трудового народа», вынесенные чрезвычайными революционными тройками. Одно лишь прочтение этих долгих списков безжалостно уничтожаемых людей, сотня за сотней, тысяча за тысячей, и сейчас, по прошествии 93 лет, ужасает. Об интенсивности и масштабах большевистского террора того времени в Крыму выразительно говорят хотя бы те четыре списка первой половины декабря 1920 года, которые относятся только к Керчи и которые содержат имена двух старших братьев Георгия Шенгели – Владимира и Евгения.

Итак, список XVIII. По приговору чрезвычайной тройки 6 декабря 1920 года расстреляны 174 человека, среди которых под номером 166 числится и Шенгели Владимир Аркадьевич, 1889 года рождения, уроженец и житель Керчи, капитан. Уже на следующий день 7 декабря та же неустанная тройка выносит постановление о расстреле сразу 283 человек согласно списку XIX. Следом же 9 декабря по списку XX казнены 76 человек, а 14 декабря по списку XXI расстреляны ещё 76 арестованных, в числе которых в подробном перечне кровавой бухгалтерии новых вершителей судеб значится под номером 72 и Шенгели Евгений Аркадьевич, 1887 года рождения, уроженец и житель Керчи.

Едва ли не каждую ночь в декабре 1920 года на окраинах крымских городов Керчи и Феодосии, Ялты и Евпатории, Cудака и Алушты, Симферополя и Джанкоя стучали пулемёты, уничтожая, список за списком, десятки тысяч образованных, интеллигентных, любивших свою родину и свои семьи людей. Кроме солдат и офицеров армии Врангеля в расстрельные списки попадали практически все государственные служащие Крыма, все чиновники вплоть до самых малых должностей. Арестовывались, что автоматически означало вынесение смертного приговора, и обычные крестьяне по малейшему подозрению в контактах с военными Белой армии и те жители Крыма, кто попадал в доносы без всякой, конечно, проверки достоверности этих «сигналов». Молох беспощадной бойни был запущен и набирал обороты, опьяняясь кровью жертв и собственной безнаказанностью.

Не известно, как воспринял Георгий Шенгели весть о расстреле старших братьев, как и когда это сообщение дошло до него в мути и хаосе тех бесовских дней. Известно только, что и для него самого 1919 и 1920 годы, проведённые в Крыму, были непростыми и полными опасностей. После четырёх лет учёбы на юридическом факультете Харьковского университета в 1914-1918 годах, он был отправлен из Харькова в 1919-ом в Севастополь в качестве «комиссара искусств». Неясной остаётся история с побегом Шенгели из Севастополя в 1920 году по поддельным документам. От кого бежал, от какой опасности? Есть сведения, что бежал он через Керчь, оказавшись затем в Одессе. Остаётся пока что лишь делать предположения и проводить дальнейшие изыскания на этот счёт...

Был под пулями ты; революции благостным хлебом

Ты жену молодую и звонкую музу кормил...

Стихи Г. Шенгели двадцатого года разительно отличаются от всего написанного им ранее и всего того, что выходило из-под его пера позже. Лаконичные и точные зарисовки сцен безумия и жестокости гражданской войны. Резанные глубоким и твёрдым резцом гравюры, достойные по драматизму и выразительности фантасмагорий Иеронима Босха и Франсиско Гойи. Свидетельства очевидца, обличающие страшное время. Вот старуха с «иссохшим мозгом», вымаливающая у ЧК, ревкома и даже у Госиздата разрешение раскопать могилу сына, чтобы снять с него «ещё хороший» костюм. Вот ревнивая жена, донимающая фельдшера-красноармеца просьбами продать ей «сыпнячную вшу», дабы погубить конкурентку-разлучницу. Вот сцены самосуда и казни конокрада со страшным финальным кадром вздрогнувшего могильного горба, поднятого вверх последней отчаянной конвульсией казнённого. А вот и жуть комендантского часа в ледяной ночи, явно пережитая лично автором, когда

И пуговица путается туго

Под пальцами, и вырывает вьюга

Измятые мандаты, а латыш

Глядит в глаза и ничему не верит.

Он знает всё, чего и нет...

И все эти стихи – словно бы предчувствие той трагедии, которая обрушится на семью Шенгели в декабрьской Керчи, в самом конце смертоносного двадцатого года. В 1924 году во время лекции в литературном институте у Георгия Шенгели возникнет галлюцинация, видение того, как и его самого арестовывают и ведут на расстрел, подобно его братьям. В 30-ом году напишутся стихи с такими неслучайными строками:

И любимый мой город разрушен,

И в чужом предстоит умереть...

Что же иное может означать первая строчка этой цитаты, как не потайной, и словно бы проглоченный одним горьким глотком, плач по убиенным Евгению и Владимиру? И одновременно плач по любимому городу, который уже навсегда стал иным после казней 1920 года...

Снова вспоминается ястребиноокий Фридрих Ницше с его бесстрашием тевтонского фатализма: «Всё то, что нас не убивает, нас только делает сильней...» Стала ли душа поэта Георгия Шенгели сильней вослед жестоким годам гражданской бойни, когда уже с первых лет после большевистского переворота стало ясно, что прекраснодушную идею о всеобщем равенстве с циничной прыткостью оседлали самые аморальные вожди и самые бесчеловечные исполнители ночных пулемётных расстрелов? Сделала ли молодого двадцатишестилетнего Георгия сильней весть об убийстве его братьев, родных ему людей, тоже молодых, едва переступивших своё тридцатилетие, полных сил и надежд?

Не существует медицински или математически точных ответов на эти вопросы. Ясно только одно – Георгий Шенгели остался жив и сохранил неуёмную жажду жизни и творчества. С памятью о том, чему он был свидетелем в катастрофические годы гражданской войны, с памятью о казнённых братьях и с душой, всё же не обратившейся в камень, прожил Георгий Шенгели вослед двадцатому году ещё тридцать шесть лет, отмеренных ему судьбой. Данная ему свыше и вполне осознаваемая им творческая сверхэнергия властно требовала реализации. И воплотить этот дар в написанное возможно было для него только в единственно данных реальных условиях, в единственной, как и у каждого смертного, попытке бытия.

Георгий Шенгели работал неустанно и с завидной продуктивностью все свои годы. Целые тома переводов французской, немецкой, английской и восточной поэтической классики – Бодлер, Верлен, Зредиа и Гюго, Верхарн, Гейне и Байрон, Хайям, Махтум-Кули и Лахути. Классической чистоты и звучания собственные стихи, поэмы и проза. Десятки изданий, начиная с 1918 года, стиховедческих книг, вплоть до фундаментальной посмертной «Техники стиха» (1960). Большая часть написанных им оригинальных стихов и поэм остаётся до сих пор не опубликованной. В 1997 году усилиями поэта и критика Вадима Перельмутера, неустанного исследователя творчества Георгия Шенгели был составлен и опубликован том его избранного «Иноходец». До сей поры эта книга остаётся единственным изданием, которое достойно, но, разумеется, далеко не полно, представляет творчество большого русского поэта.

И лаконичное название для книги выбрано прицельно точно. И в смысловом плане, ибо Шенгели, как и каждый по-настоящему значительный художник слова, идёт своим собственным творческим путём, своей собственной неповторимой иноходью. И в том отношении, что краткое и ёмкое название поэтической книги одним единственным словом-образом, существительным-метафорой находится как раз в звуковом и лексическом поле самого поэта Шенгели – достаточно вспомнить названия его прижизненных сборников: «Гонг», «Раковина», «Изразец», «Норд», «Планер». Нет сомнений, что Георгий Шенгели «знал цену слову» ничуть не менее своего поэтического оппонента, «агитатора, горлана, главаря». Одно из определений поэзии, данное Шенгели, в том числе и подразумевающее определение собственной поэтики, можно прочесть в его «Иноходце»: «Ком из золота, меда и смол». И тому, кто по-настоящему вчитается и вчувствуется в поэзию Георгия Шенгели, придётся признать, что поэт очень близок к истине в этом определении.

Между тем тягостное ожидание ночного прихода чекистов и ареста нависало дамокловым мечом над Георгием Шенгели все годы его самоотверженных литературных трудов. Арест мог произойти в любой момент и повод мог оказаться каким угодно. Просто-напросто его явно не пролетарское происхождение. Близкое родство и общность фамилии с двумя расстрелянными «врагами трудового народа». Резко критический памфлет о «лучшем и талантливейшем поэте советской эпохи». Антитираническая поэма о византийском императоре-базилевсе (намёки, аллегории?). Наконец, даже «умышленное умаление роли армии Суворова» в шенгелиевском переводе «Дон-Жуана» Байрона, озвученное в одном из печатных доносов уже в пятидесятые годы.

В этом житейском мороке, периодически сгущавшемся до беспросветности, Георгий Шенгели не только выжил и уцелел, но и сумел сделать очень много для поэзии, для культуры в целом. Его карма полноцветна и светоносна. Творческое наследие поэта, положенное на чашу добра в непрестанном борении его со злом – значительно и весомо. Воистину пожизненным, ежечасным напряжением духа и воли Шенгели сумел достойно ответить своему исходному дару гармонии и гуманности, связать своё счастливое первородство и своё многолетнее стоическое противостояние безвременью и бесчеловечности.

И в понятие этого исходного дара поэта должно быть, без сомнения, включено его счастливое единение с малой родиной – с Керчью-Пантикапеем, с Элладой-Киммерией. Таким же пожизненным зарядом духовной энергии для Пушкина было его Царское Село, таким же негаснущим светом на всю жизнь оставались для Арсения Тарковского его родные горячие степи Приингулья. Арсений Тарковский, кстати, которого Георгий Шенгели бережно и заботливо вводил в двадцатые годы и в литературу, и в московское житьё-бытьё, посвятил учителю и старшему другу полные благодарности и нежности воспоминания «Мой Шенгели», появившиеся в печати лишь недавно после тридцати лет умалчивания.

Вот несколько завершающих слов из этих воспоминаний, очень важных для понимания сущности Георгия Шенгели, поэта и человека: «И если мне приходилось трудно, я спрашивал у него совета, и он всегда давал мне единственно верный совет. Я многому пытался научиться у него и во многом ему обязан. Когда он умер, я, так же, как и многие знавшие его, был потрясён этой странной нелепостью, причинившей такую боль... Конечно, нужно издать все его стихотворные работы, опубликовать его научные сочинения. Но то, что было в нём помимо стихов и науки, – весь он с могучим и гармоничным аппаратом его жизненности для меня бесспорно значительней не только его стихов, а вообще любых стихов, как я ни привержен стихотворческому делу. Шенгели был, если мне позволено сказать так, – стихотворней любой поэмы, какую можно было бы о нём написать. Я говорю это для того, чтобы хоть как-нибудь выразить его сущность, которая так необходима была для нас и утрата которой так тягостна. Мне хотелось бы, чтобы у всех молодых людей, ищущих ключа к искусству или науке, был свой Шенгели – без него так трудно!»

И еще один выдающийся мастер русского слова, которому Георгий Шенгели помогал входить в литературу, Юрий Олеша, с любовью писал о нём: «Я хочу сказать только о том, что в своей жизни знал поэта – одного из нескольких,— странную, необычную, прикасающуюся к грандиозному фигуру. И он навсегда остался в моей памяти как железный мастер, как рыцарь поэзии, как красивый и благородный человек – как человек, одержимый служением слову, образу, воображению...»

«Железный мастер, рыцарь поэзии», «могучая и гармоничная жизненность», «глаз-алмаз» по словам Максимилиана Волошина – это совершенно определённо о нём, о Георгии Шенгели. И «киммерийский звездочёт», летописец с «клинописной памятью», работник-созидатель с «двойным зарядом» энергии, «брат вечной красы и любовник вечной свободы», все эти титулы, взятые из шенгелиевских стихов разных лет, – это тоже по сути самоопределения, тоже правда о нём самом.

И позволю себе добавить ещё несколько слов о нём, возвращаясь к его истоку, к берегам и маякам Киммерийского Босфора, всегда светившим его душе и живущим доныне в его поэзии:

Здесь, под Царскою горою

в вечном мареве Боспора –

вволю мрамора герою

для посмертного декора.

Всклень музейный фонд заполнит

пропылённый археолог.

Но, инкогнито инкогнит,

путь змеится – архидолог.

Вот и снова «веди-буки,

дети-внуки» говорю я,

чтоб на Черкио излуке

рифму выдохнуть не всуе.

Ибо свеж поэт баллады,

Керчи и Эллады житель,

зодчий сада Митридата,

золотой настройщик лада,

маяка дальнесмотритель...

2013