«Серебряных платанов переплески…»

(О первой поэтической книге Владимира Макарова)

Автор: Сергей Шелковый

/seshel.ucoz.ru/

Владимир Макаров назвал свою первую книгу молодо и отважно – «Миг триумфа». И молодость, и отвага – не только прекрасны сами по себе, но и могут быть чрезвычайно привлекательными, проявившись как поэтические качества. Удержались ли эти счастливые свойства авторского характера, – не вечные и преходящие, однако, как и всё на свете, – в такой капризной материи, как ткань лирических строчек? Остались ли они в той сотне стихотворений, которые автор, – и сегодня на редкость энергичный и жизнелюбивый, – вынашивал в себе ни много, ни мало, более пяти с половиной десятков лет?

Судить об этом, конечно, читателям книги – на свой вкус и цвет, для которых, как известно, ни товарища, ни советчика нет... Судить, заново, – и самому Владимиру Макарову, вслед за тем, как его дети-стихи, ставшие книжной плотью и обретшие некую новую отстраненность и независимость от автора, прочтутся им же самим уже в ином контексте, в ином психологическом поле.
Что же касается меня, то, читая рукопись будущей книги, я не раз испытал чувство радости – и за ранее неизвестного мне автора, и за поэзию, сестру и невесту, и за свою собственную читательскую удачу:

Был шелест утра, шум листвы в ушах,

Штиль зелени и щедрое волненье.

И лету оставалось сделать шаг,

Чтоб с шелестом войти в стихотворенье.

Я складывал сорочки, брал билет,

Предметы оживали под руками,

И маме было только тридцать лет,

И чемодан витал под облаками...

Восемь живых и звучных строчек в заглавном стихотворении первого раздела – целых восемь! – уже вполне достаточный повод, чтобы ощутить интерес к поэту. К счастью, и последующие четыре катрена этого стихотворения не снижают исходного хорошего впечатления. В итоге этого прочтения, ощутив свежий ветер подлинного поэтического чувства, можно, не лукавя, сказать автору, что первое его лирическое произведение в книге удалось ему в целом и вполне.

Вдохновение лирического восприятия, живой первичный импульс смогли в этих строках соединиться со способностью выдержать тональность, драматургию, энергетический уровень текста от начала и до конца. Говорю об этом счастливом примере более или менее подробно именно потому, что не на всех последующих страницах книги – ведь первой же книги! – это единение всех компонентов пластики присутствует и торжествует.

И вот, подбросив Владимиру Макарову намек на то, что мига, – даже мига, – триумфа следует добиваться на каждой новой странице заново, не жалея сил, не щадя чистого, всякий раз опять чистого, листа, далее я намерен сказать несколько слов о лучших, о наиболее живых и своеобразных, признаках его творческого почерка.

К таким признакам я отнесу, во-первых, уже упомянутый выше дар поэтического чувствования, дар свежести и незамыленности зрения, слуха да и всех иных рецепторов. Эти человеческие инструменты восприятия и постижения мира могут быть подлинными дарами и богатствами. И даются они каждому сугубо индивидуально по воле сложнейшего генетического узора и под присмотром капризного расположения звезд в миг рождения. Вот он – действительно может оказаться мигом триумфа!

Не удержусь, чтобы не привести, в подтверждение явно художнической основы поэтики В. Макарова, еще шесть его строчек, тоже из первого раздела сборника, раздела, который с точным прицелом назван «Был шелест утра»:

На улице твоей в те дни цвела сирень,

Султанами светясь в нежарком небе...

Лачуги и сады густели, как звено,

Отлитое из солнечного гипса...

И плавно май катил зеленую волну

С барашками в каштановых протоках...

Вполне простыми и понятными словами, не лукаво и словно бы первородно, оживлена атмосфера действа, воссоздано настроение, достаточные для того, чтобы передать некий энергетический, – в данном случае юно-солнечный, – посыл от автора к читателю, открытому поэзии. Для обретения поэтической метафоры совершенно не обязательно вооружаться словами «как», «будто», «словно» и подыскивать аналогии или парадоксальные сравнения.

До предчувствия метафоры, до чреватости притчей должно, в первую очередь, дорасти и дозреть внутреннее существо поэта, найдя, вслед за этим, резонанс своей многоокой влюбленности в неисчерпаемость Божьего мира, нащупав резонанс своему символолюбию. Тогда воистину «звуколюб», а равно и жизнелюб, уже способен «жить лишь звуком, а не притчей».

И сам звук, мелодия, слово, образ, вспыхивающий в сближении всего двух слов, становятся символом и притчей. «Всему виной – царапина любви». В истоке творчества – бескорыстие влюбленности, потребность самоотдачи, личностного отклика на все шелесты и блики, отсветы и отзвуки окоема. Именно в этом состоянии резонансного порождения новых смыслов – «ни одно слово – не хуже другого...» (О. Мандельштам). Но каким единственным образом сложить общий узор из этих самоценных слов-самоцветов чувствует и решает сам художник, его дар точного и одновременно страстного резонирования с миром.

Основательный культурный подтекст, эрудиция – второе качество Владимира Макарова, которое обращает на себя внимание при чтении его текстов. Он – филолог, переводчик с английского языка по образованию, полученному в том самом Харьковском университете, которому уже – за двести лет, и для которого поэт и царедворец И. В. Гете собственноручно составлял в сое время рекомендательный список немецких профессоров. В молодости автор «Мига триумфа» переводил поэзию Роберта Браунинга, затем долгое время научные тексты, сегодня же «на улице Пушкинской, улице бывшей Немецкой», в краснокирпичных корпусах Политеха, переводит все, что востребовано учебными планами и неисчислимыми потоками студентов, рвущихся к знаниям. В этой нынешней работе я его вполне понимаю, ибо и сам вынужден добывать свой постоянно дорожающий хлеб насущный чтением университетских лекций, кстати, в тех же старинных краснокаменных стенах.

Нешапочное, основательное, знакомство с творчеством английских и французских поэтов, – «знаток Уайльда и Бодлера» – определяет он сам себя, – откликается и соответствующей образностью, и некой особо-городской, урбанистской интонацией многих стихотворений В. Макарова.
Вот, например, в уже приведенных выше строчках «Цветения сирени»:

Лачуги и сады густели, как звено,

Отлитое из солнечного гипса...

За определенные заслуги Гай Юлий Цезарь в свое время не раз был уподоблен в речах современников сиятельному солнцу. Но даже самые преданные Цезарю соратники вряд ли говорили о том, что солнце светоносно, как Цезарь, что оно велико и бессмертно, как сам император. В тех вполне естественных сравнительных формах присутствовала не только логика иерархии, но и логика Хроноса, текущего лишь в одном направлении. Все-таки Солнце на небесах появилось несколько раньше, чем родился и достиг цезарских почестей полководец, пересекший Рубикон.

В приведенных же майских строках сады, творения Божьи, уподоблены звену, отлитому из гипса, – пусть и солнечного гипса, – но все же из вещества, рецептура которого существенно дальше отстоит от дня творения, из вещества, существенно менее живого, чем хлорофилльная и плодовая плоть садов. В принципе, это сравнение «от обратного» не вызывает протеста и вполне успешно выполняет свою образотворческую роль в двух майских строчках. И, конечно, не впервые именно В. Макаров использует этот «постцивилизационный», сказать бы, реверсный прием.

Хочу лишь подчеркнуть некий специфический уклон в поэтике данной книги, когда указанный метафорический реверс, поворот вектора зрения, носящий и хронологический и ценностный характер, применяется, – осознанно или интуитивно, – достаточно часто, пожалуй, даже постоянно. Могу предположить, что за этими особенностями стилистики угадываются в плотно-сыром городском тумане, – на мосту ли через Сену, на набережной ли Темзы, – символообразующие фигуры Бодлера и Верлена, Рембо и Аполлинера, Уайльда и Браунинга.

И, словно Сена у Аполлинера,

Текут минуты летнего тепла...

И в этом случае, всего только извлекая из «Мига триумфа» цитату о Гийоме Аполлинере, опять-таки, совершенно неумышленно, наталкиваешься на образец того же, и временного, и иерархического реверса. Пожалуй, именно у этих поэтов Франции и Англии урбанистическая нота зазвучала впервые столь властно, значительно и самодостаточно, что даже и сегодня само первозданное течение летних минут может показаться более ощутимым благодаря отблеску вторично-городского потока Сены и даже третичному промельку скитальца на ее берегу...
Вполне возможно, что как раз кто-то из этих, до мозга костей городских, поэтов, – и проклятых по самоопределению, и насквозь пропитанных туманом, никотином и алкоголем, но столь страстно-распахнутых в своих гибельных исповедях, – норовит и сегодня подтолкнуть под локоть нашего пишущего современника, горожанина-харьковчанина, которому улица Сумская и рогозянская пастораль не менее дороги, чем цветные разводы дождливых Елисейских полей:

У Лопани лопнувшим ободом

Набухшее выгнулось русло...

или

Кипарисный запах хвойно-лаком

И прогрет, как плитка изразца...

или

Гортанно детонируют вороны,

Сбивая с веток порох тишины...

Во всех трех ощутимо-образных отрывках звучит все то же, возможно, даже более настойчивое, чем у прежних урбанистов, уподобление первичного вторичному, живого и вечного – рукотворному и вещному. Видимо, все же определенная, и объективная, тенденция заявляет о себе – и человеческие вещи в «постиндустриальном» социуме все больше стремятся утвердиться в новом качестве.

Игры на повышение в этих реверсных тропах пока еще нет, но и эффекта понижения интонации наш автор, благодаря своему поэтическому слуху, успешно избегает. И наверное реализуется, по своим собственным, уже вызревшим законам, некое движение говорящих вещей к первоисточнику – не без надежды на новые права. Помнится, уже и Осип Мандельштам свидетельствовал об особом обаянии утвари, теплых и живых человеческих вещей.

Я же склонен, как и в случае с форсированным, по первому ощущению, звучанием названия книги, отнести активную работу урбанистической метафоры в «Миге триумфа» на счет суверенных и не сдаваемых «за так» художнических убеждений В. Макарова. «Hier stehe ich, und kаnn nicht anders» – «На том стою и не могу иначе» – вслед за Мартином Лютером.

Да, конечно же, человек, выросший на улице Сумской, в доме № 124, и должен был, по логике окружения, сформироваться в некий своехарактерный образец городского поэта – и по убеждениям, и по письму. Слава Богу, ни культурософский урбанизм, ни основательная книжность Владимира Макарова не мешают проявлению его лирического начала, его, по преимуществу, романтического видения и слышания. «Тоска по мировой культуре», однако, явственно звучит в немалом числе его стихотворений, посвященных содружеству искусств – музыке, вокалу, архитектуре.

Но во всех случаях живей, ярче, полновоздушней выстраиваются в книге именно стихи-посвящения малой, исхоженной вдоль и поперек, родине. В 60-е годы, в наши уже времена, к нам, на околосумские пространства, долетали с пленок-бобин застойно-громоздких магнитофонов меланхолические признания московского барда: « Ах, Арбат, мой Арбат, ты мое отечество...» Ну, и харьковская Сумская тому гитарному отечеству ничуть не уступит. Лишь бы разглядеть, по достоинству, в ней то, что камнем фасадов не столько выявлено, сколько сокрыто:

Давайте пройдемся по Харькову

За скарбом зимы увозимой.

Он дышит распутицей парковой

И солодом нивы озимой...

Дышит и стих Владимира Макарова – собственным дыханием, в лучших образцах сильным и самодостаточным. Звучит порой и вполне животворным отголоском пастернаковской мелодики и ритмики. Дышат иные страницы сборника и стоически-отважной убежденностью автора, что любую рифмованную вариацию на заданную тему можно поднять до уровня вдохновения. С итогами этих разработок мне согласиться труднее. Но вот, итоговое стихотворение первых двух, наиболее звучных, наряду с «Временами года» и «Праздниками», разделов одаривает новым живительным всплеском:

Всегда ты волновал меня, фонтан!

В какой-нибудь прожженный зноем полдень

Рос к солнцу твой серебряный платан,

Взамен листвы – кипеньем брызг наполнен...

Этот «серебряный платан» я, будь моя воля, сохранил бы в самом названии сборника. В реале же – просто не стал противиться искушению вынести его искрящиеся водяной пылью ствол и крону в заголовок этого предисловия. Да еще и прокричал при этом «ау» навстречу водометной свежести истинно поэтической находки:

Ау, серебряных платанов переплески,

ау, Платона златобокий гулкий шар!

Паденье брызг на изразцы, на арабески,

на синь майолик, на индиговый пожар...

Ибо образ этот вплотную приближается к вечной теме – к лаконичному, явочным порядком, доказательству абсолютной ценности жизни и жизнелюбия. В серебряном дереве взлетающей ввысь воды вершится сакральное слияние ее со стихиями воздуха и света-огня. С его же кроны, и тут же, свершается обрушение живого серебра трех стихий, на стихию итоговую – на греховную почву-землю. В нее же и канем...

Но не до четвертой угрюмой стихии, пожалуй, этой многомерной молодильной метафоре. Волнение и восторг от приближения к городскому фонтану сродни, может быть, только еще одному откровению: чувству путника, идущего налегке, – и желательно без заботы и цели, – вдоль безлюдной кромки полуденного летнего моря. Разве забудешь, как бросаешься в его прохладу, синь и зелень, с размаху, всякий раз, как только солнце припечет плечо чуть больше, чем нужно для ощущения абсолютного совершенства твоего путевого мгновения?
Костяк, несущая конструкция поэтического почерка Владимира Макарова представляется мне, таким образом, сформировавшимся и своеобразным. Удивительно и в целом, на каждом примере, как человек, дерзнувший обратиться к стихописанию, поднявшись до уровня, который уже имеет право называться поэтическим, становится на этом этапе никем иным, как самим собой, неповторимым и ни на кого не похожим. Верно и обратное: обретший свою индивидуальность, тем более сумевший гармонично и звучно выявить ее в слове, – поэт.

Если говорить о харьковских авторах, вошедших в круг моего поэтического чтения за последние пару десятилетий, и отмеченных «лица необщим выражением», то, не повторяя в энный раз двух-трех уже достаточно раскрученных имен, назову пятерых: Сергей Грибов, Илья Риссенберг, Евгений Иевлев (Мастер), Татьяна Осетрова, Елена Аверина. Каждый из них обладает своим собственным, ярко выраженным почерком. Причем первая, еще юношеская, книга стихов Сергея Грибова «Соната темных вод» представляется мне несомненным поэтическим шедевром. Грибов – единственный из названных пятерых, кто опубликовал свои стихотворения в нескольких книгах. Еще четверо имеют на сегодня лишь одну вышедшую в свет книжку на четверых (сборник Е. Авериной). Тем не менее, их творчество, помеченное яркой индивидуальностью, достойно пристального внимания.

Говорю об этих разных, не обласканных хвалой, но в каждом случае по-своему очень интересных творческих людях, чтобы подчеркнуть, что и нестандартная поэтическая судьба Владимира Макарова, его не слишком ранний литературный дебют могут иметь, на мой взгляд, значительное и содержательное продолжение. Лелею надежду на то, что автор «Мига триумфа» сможет приблизить основной свод своих произведений к своим же лучшим образцам искренности, образности и мелодизма.

Порукой его немалых творческих возможностей служат те самые «серебряные платаны», которые радужно вспыхивают то здесь, то там на страницах его первой книги. Порукой же подлинности поэтического характера Владимира Макарова служит отчетливо проходящая и по его судьбе, и по его стихам внутренняя убежденность, что, в самую первую очередь, «цель творчества – самоотдача». И это внутреннее ощущение отдавания-дарения оказывается в итоге и для самого его носителя в высшей степени многомерным, счастливым и плодотворным:

Видно, счастье – статья не из тех,

Что читают, жуя и судача.

В нем – и горечь, и жалость, и грех,

И молитва, и страх и отдача...