Приближение к рапсодии
Автор: Сергей Шелковый
/seshel.ucoz.ru/
Написанная в условиях самой переменной облачности, в лета и зимы разноимённых уже веков и тысячелетий, дебютная книга
стихов Александра Белоуса выходит под летучим и размашистым названием «Над
облаками». Стихи рождаются сегодня в ситуации трудной, но не безнадёжной. Числа
солнечных дней над облаками и под ними – на грешной отеческой почве, – конечно
же, резко различаются. Но в той самой стране, чья матёрая заземлённость,
чьи глыбко-гиблые – и реальные, и метафорические –
топи-трясины способны дать фору многим другим палестинам, в державе,
где при белых, при рыжих и красных
из-под камня вода не течёт,
и до сего
дня становятся на крыло молодые люди, способные свидетельствовать, что «для
жизни духа нет плохих времён».
Сразу же скажу, что немалая часть текстов первой книги
сорокалетнего харьковчанина, человека одновременно и молодого, и
зрело-мужественного характера, на мой взгляд, не достигает его же, автора,
лучших образцов. Тем более эти стиховые строительные леса, находящиеся всё ещё
в росте и в работе, отделены изрядной дистанцией от литературных образцов,
близких к совершенству, от тех редких магических сцепок слов, смыслов, образов,
что могут быть уподоблены парящему в воздухе, словно бы левитирующему
в духе, белому храму реки Нерли.
Но два человеческих, и одновременно творческих, качества А.
Белоуса определённо вызывают во мне читательскую симпатию к нему и его стихам.
И говорить в этих строках я намерен о лучших сторонах его выходящей в свет
дебютной поэтической книги.
Первое из упомянутых привлекательных свойств автора – естественная
и здравая опора на данную ему судьбой реальную почву. Присутствие и этических
реалий, и неискажённости образа в стихе А. Белоуса,
ответственность и перед собой, и перед читателем за неутрату
различимого смысла, полагаю, неслучайна. Думаю, что всё это в немалой мере
определено его биографической основательностью, обретённой в координатах
десятилетий реальных, ежедневных и ежечасных, трудов. Он прав в своём внимании
к старой истине: прежде, чем что-либо написать, надо кем-то быть. Ещё точнее:
кем-то стать.
Он и стал уже обладателем двух высших образований и работягой в капитанских погонах, стал истовым книголюбом и
ценителем философии и поэзии. И наработав уже самого себя, продолжает своё
становление личности нестандартной и ищущей. Эта его внутренняя потребность
поиска, энергетика вдоха и выдоха просматриваются в стихе – зачастую
крепко-почвенном, живом и образном:
На траве роса лежала
так обильно-хлебосольно,
что намокла сразу обувь,
став тяжёлой и сырой...
Начиная нередко стихотворение с непосредственной эмоциональной
ноты, с радостного движения навстречу обычному человеческому событию:
Займёшь деньжат – окажешься в Крыму
вдвоём с любимой, ластясь к окоёму, –
автор
порою может сгустить интонацию стиха до подлинно философского, гулко-глубинного
звучания:
И многим непонятно, почему
морской прибой поёт немую тьму, –
ночные волны мыслят по-иному.
Маяк луны, терзающий умы,
бессилен разгадать, откуда мы,
и не укажет путь к родному дому.
Способен
А. Белоус быть убедительным и в фонетической, аллитерационной находке,
сопряжённой в то же время с находкою образной:
Метались молнии-газели,
штормил чернильный небосвод...
Второе заметное и вызывающее естественно-доброжелательный отклик,
качество стихотворных строк Белоуса – их причастность к тому настрою, который
О. Мандельштам называл «тоской по мировой культуре», причастность к культурософии и историософии.
Минуя, хотя и не всегда без утрат, опасность искусственности и схематичности,
автор достигает способности быть звучным и в строках, и в целых строфах
подобных надоблачных и надвременных отсылов:
Энергией плещущий Вагнер –
героики вечный гарант...
или же:
В голове – целебная кириллица.
Как официозу покориться?
А вот и обещанный пространный, более чем строфический, историософский пассаж, не теряющий живости и образности на
пространственно-временных переходах:
... в те неспокойные года,
когда венецианский кормчий
гордился флотом и всегда
был недругов зубастых зорче,
а московита борода
ещё мела изгиб дороги...
Реалистический, рациональный по преимуществу взгляд автора на
порядок вещей и слов нисколько не отменяет его стремления наращивать свой
художнический арсенал за счёт применения новых, разнообразных пластик.
Интересны, в частности, его попытки объединить напевы сказовые, гуслярские –
порою не без раёшно-смехового отзвука – с лексикой, в
этом контексте ещё не звучавшей, или редко звучавшей, – то авангардистской, то
жаргонно-сленговой:
Вы думаете, панчеры помогут нам
в схватке с космическим чудом-юдом?
Подобная работа на стыке разнородных пластических систем вполне
может быть плодотворной. При этом стоит только пожелать автору, как, впрочем, и
при любой иной форме стиховой реализации, наращивания точности поэтического
слуха. Хорошо бы, к примеру, устремиться ну хотя бы к тому уровню слуха
музыкального, когда «лиловый негр» добивается удивительно гармоничного
взаимодействия таких, казалось бы, несовместимых составляющих, как его
собственный рваный рэп, его ритм шамана каменных
джунглей и, к примеру, протяжно-девичья, целебно-славянская мелодия «Лебединого
озера».
Веду речь не только о конкретике нередко звучащей ныне в эфире «рэпсодии» «Save me» («Храни меня»), но и о некой, на мой взгляд, объективно
крепнущей тенденции последнего времени. Можно было бы условно назвать её
очищением рапсодией. Сегодняшний пресыщенный и нищий, оболваненный
тотальной куплей-продажей мир, разродившись в очередной раз новомодным
эпатажно-истерическим ритмом, тут же стремится обрести в избранных просветах
своего прошлого, некие импульсы успокоения, некие образцы-обереги, словно бы
усиливающие возможности его доступа к компьютерной кнопке «Save»...
Речь идёт не только об исцелении музыкой, но и о том, что
творческие прозрения могут настигать того, и только того, кто этих приходов
ясновидения по-настоящему – изо всех сил – хочет. Посему я хотел бы пожелать
Александру Белоусу не утрачивать молодости, смелости, энергетичности
его поэтических устремлений. Многое из того, что до слова и в слове предстоит
постичь, из того, что неизбежно предстоит претерпеть, подскажут ему его чутьё,
его разум, его собственная жизнь – день за днём.
Подлинность же страсти и благородство страстотерпия
художника позволяют не только увидеть ежедневно-ослепительное солнце над
облаками, но и ощутить глубинный космизм
человеческого бытия – да, встроенного в подоблачные, а то и просто почвенные
слои, но и всё же, всё же – обретающего суть гораздо выше облаков и созвездий.