Окликая
троицу
/seshel.ucoz.ru/
В эти дни, когда выходит в свет первая книга прозы Тани Варен
(Т.В. Варениченко), я вспоминаю истоки нашей давней
дружбы, основанной прежде всего на одной очень важной
нашей общности. Эта общность – стойкая привычка и способность всегда и везде,
явно или подспудно, оставаться обращенным к литературе как к одной из основных
сторон реальной жизни. Это наше резонирующее совпадение-потребность
воспринимать язык, речь в качестве того самого Слова, «которое было в начале»,
того Слова, которое в Иоанновом Евангелии впрямую соотнесено с
Божьим именем.
Жизнь подтвердила, что дело, избранное для себя Таней Варен еще в юности, – языковая педагогика, работа
преподавателя русского языка и литературы, – стало для нее настоящим
призванием. Опыт ее профессиональной деятельности уникален уже потому, что
нарабатывался в течение многих лет в таких непохожих и разбросанных по разным
континентам странах, как Украина, Монголия, Соединенные Штаты Америки. Может
быть, уже не самый значительный и насыщенный событиями, но наверняка все еще
самый долговременный период ее работы пришелся на город Харьков, не так давно
советский, ныне же украинский и, по преимуществу, русскоязычный. Собственно, и
само начало нашего с Таней общения определилось тем обстоятельством, что в
течение шести лет она преподавала русский язык и литературу моей дочери Елене в
чтящей свои крепкие традиции 36-ой Харьковской средней школе. Преподавала
интересно и неравнодушно, увлеченно и изобретательно.
Обнаружилось также, что и живем мы с нашей учительницей на одной
улице – Чернышевской, в старом Нагорном районе, всего в нескольких сотнях
метров друг от друга. К слову сказать, в названии Чернышевской звучит совсем не
фамилия известного писателя-демократа, автора романа «Что делать?», как
привыкло думать, без лишних фантазий, большинство харьковчан, но имя другого
человека – Чернышова, местного губернатора еще времен
Российской империи. Житель харьковского «тихого центра» мог бы также добавить,
что соединяет эта улица с односторонним движением сталински-помпезное
здание облуправления МВД (народное название, конечно
же – «ментовка»), усиленное внутренней тюрьмой, – уже
иной, игриво модерновой, архитектуры, – со
всенародно-центральным парком культуры и отдыха имени писателя Максима
Горького.
Среди немалого числа наших с Таней литературных встреч особенно
памятен один вечер в ее доме, – на той самой, Чернышевской, улице, – в конце
июня 1994 года. К знакомой двери на третьем этаже я подошел ровно в 18.00
вместе с двумя дорогими гостями – знаменитым поэтом Борисом Чичибабиным и его
женой. Литературная известность Чичибабина к этому моменту достигла, пожалуй,
своего апогея. Взятый на цугундер тотально-бдительным партийно-чекистским
режимом, загнанный в безвестность, не имея возможности в течение десятилетий
напечатать ни строки, он смел оставаться самим собою и
продолжал независимую и высокую поэтическую работу. Продолжал писать настоящие
стихи в «одиночестве бунтарском», в свободном пространстве своего духа. В конце
80-х годов, уже на склоне чичибабинских лет,
литературная слава настигла его – на волне известных бурных преобразований в
СССР. Эта была громкая и широкая, и несомненно,
заслуженная, известность – всесоюзная и даже более того, если иметь ввиду
читателя русского стиха во многих странах зарубежья.
На этой встрече с четой Чичибабиных присутствовали также 13-летний
сын Тани, Ярослав, и ее коллега, Нина Никипелова,
филолог и вузовский педагог, вместе с мужем, профессором-радиофизиком,
большим любителем поэзии. Борис Алексеевич читал, помнится, те свои
произведения, которые за последние годы были вознесены до невиданного уровня
популярности – едва ли не всеми советскими толстыми и тонкими журналами.
Пожалуй, со времен евтушенковских и вознесенских
поэтических стадионов 60-х годов имя и слово Чичибабина стали чемпионскими по востребованности и всенародной любви. В его случае, однако,
этот бум внимания был в полной мере оправданным – и жизнью, и творчеством, и
полнотой его личности.
Читал он в тот вечер «Я проснулся, почуяв беду...», «Судакскую элегию», «Ночью черниговской, с гор
Араратских...», читал другие стихи, как всегда, прикрыв глаза веками, чуть
закинув благородную голову, с обычным для него в таких случаях
торжественно-серьезным, но ничуть не наигранным выражением на лице. Выдыхал
слова своих стихов из каких-то собственных, более чем физических, глубин,
выпевал их неповторимо-чичибабинским, глуховатым и
одновременно полнозвучным южным голосом. В незабываемой этой манере чтения с
первого звука ощущалась строгая отстраненность от внешнего, погруженность в
настрой и в музыку стиха. «Не верю я словам, но склонен верить в голос, который
свыше дан, не предан, не пропит...»
Чаевничали, выпили по капле другой и более крепких зелий. Без
рюмки Борис Алексеевич наверняка не счел бы обстановку достаточно теплой, хотя
и нездоровилось ему, увы, в последние месяцы. Попросили и меня почитать
что-нибудь на выбор. К тому времени как раз была на выходе моя пятая книжка
стихов.
– Прочту одно. Новое, еще ни разу не
читанное. Вам посвященное, Борис Алексеевич. Только,
не обидитесь на обращение «старче»? Это по-доброму...
– Да нет, ничего. Хорошее слово.
Стихи, действительно, были написаны совсем недавно – на подступах
к весне. Минувшей зимою меня дважды больно кольнули в сердце слова Чичибабина,
невеселые и словно бы смущенные: «Дожить бы до весны...» Вот и сложились, и прочлись, впервые в тот вечер, эти строки не столько ответа
ему, сколько заклинания о нем – доживи, долети, оставайся, пожалуйста,
надолго... Ведь и «певучий», и «возлюбленный», произнесенные в стихе, – это
самое что ни на есть чистосердечное признание в его адрес. И сегодня храню это
живое чувство дружбы-любви к нему и нередко ощущаю его рядом, совсем рядом.
Доживем до весны, мой певучий возлюбленный старче!
Долетим до травы вопреки шелудивой зиме,
Вопреки срамоте этой жизни, изрядно
собачьей,
Доживем. И, даст Бог, обнаружимся в ясном уме.
Я вгляделся в упор в свой пропитый, прокуренный город.
И в цигарке его вспыхнул дымного смысла намек:
Он и духу – плевок, он и брюху холопьему – голод.
Счет грехам он забыл, и ничто не идет ему впрок...
Я вгляделся в лицо моей жертволюбивой
Отчизны.
О, как стыдно сегодня смотреть нам друг другу в глаза!
А на шраме холма, на разломе кладбищенской тризны
Некий отсвет дрожал, без которого выжить нельзя...
Подорожник – прохлада дождя на горячечной ране –
Да по небу прочерченный птицей рифмованный след. –
Нас не предал лишь свет безымянный – на сломе, на грани.
А опоры иной не найти нам еще триста лет.
Дотужим до весны
– там щедрее, там больше дыханья
В голубом и зеленом, чем здесь в тараканьей тоске.
Домолчим. Чтоб
услышать, как арию чистописанья
Прогорланит скворец о хмельном первозданном листке!
Чичибабин помолчал две-три секунды, словно бы жевнув
строгими губами. Так отчего-то видится мне теперь эта еле заметная пауза, хотя
и не могу себе представить, чтобы глядел я на него в упор, ожидая какого-либо
заключения. Наверняка смотрел, как и обычно, чуть в сторону, чуть в пол.
– Хорошие у Вас стихи, – произнес он неторопливо и задумчиво – да,
хорошие...
Теперь ли, постфактум, одиннадцать лет спустя,
слышится мне в глубине той его задумчивости и
интонация печали, сдержанной, но неотступной?..
Менее чем через полгода после этого памятного июньского вечера, в
середине декабря 94-го, Бориса Чичибабина не стало. Но именно он – как раз тот
человек, который в огромной мере продолжает жить и после смерти. Продолжают
жить и его стихи высокой и мощной простоты, и та сверхидея,
которой он был предан всей своею сутью: «А в Евангелии от Иоанна сказано, что
Слово – это Бог...»
Приведя полностью свое посвященное Чичибабину
стихотворение в этом предисловии к первой книге Тани Варен, я все же
пытался оставить от пяти его строф лишь некоторую часть, стремился быть
лаконичнее. Однако все варианты купюр выглядели явно насильственно и нелогично.
– Ну, что же, – сказал я себе тогда – наверное, так надо. Надо,
чтобы в Таниной книге остались все эти, знакомые ей, слова...
Впервые прозвучало «Доживем до весны...» как прямой отклик на чичибабинское «дожить бы...» как раз там, в гостеприимном
харьковском жилище Татьяны Викторовны, Тани Варен, в квартире на Чернышевской
63. Именно в ее доме первичное звучание этих важных для меня слов было подарено
высокому, худому, как-то по-особому изящно-сутулому человеку с лицом «инока и
мастерового» – незаменимому русскому поэту Борису Чичибабину.
Не сомневаюсь, что и для самой Тани Варен
остается памятным тот июньский вечер, те два-три часа, промелькнувшие уже
одиннадцать с лишним лет назад.
Ибо такие понятия, как исток, корневая система, – совсем не пустой
звук. Их суть – реальная и живая подпитка, помогающая творческому человеку
продолжать свой нелегкий путь. В атмосфере того вечера
несомненно улавливались всплески озона, идущие от незамутненного духовного
истока.
То, о чем доверительно говорит Таня Варен
в своих рассказах читателю, конечно же, не приходит к ней из пустоты, но
извлекается из собственного опыта, из пережитого. Только в таком, личностном,
преломлении исходный материал имеет шанс остаться живым и убедительным,
становясь словом и фразой.
Здесь снова бы хотелось сказать о чрезвычайной важности земных,
врожденных начал и основ для творческого характера, для писательского дела.
«Чти отца своего и пребудешь долговечен...» – довольно
давно и верно замечено. Полночеловеческий дар Тани
Варен, органично объединивший в себе ум исследователя и эмоциональность
художника, в полной мере тяготеет к опоре на собственную почву, на здоровую укорененность.
Ее Харьковские университеты, в частности, представляются истоком
вполне достойным. И если кто-то, к примеру, произносит в стихе о Харькове: «Я
вгляделся в упор в свой пропитый, прокуренный город...» то, не отрицая
справедливости сказанного, учтем, что вряд ли этот конкретный город окажется и
пропитей, и прокуренней, чем любое другое
урбанистическое чудище, чем любой иной монстр-мегаполис.
И, конечно же, необходимо, и отрадно взглянуть на Харьков вдоль противонаправленного, объективно-оптимистического, и четко
прочерченного, луча зрения: город философа Сковороды и художника Репина,
архитектора Бекетова и филолога Потебни, физика
Ландау и поэта Чичибабина. Город, впервые в мире расщепивший атомное ядро и не
обогнавший по числу ВУЗов в советских пространствах-временах лишь имперские
столицы – Москву и Ленинград.
Наконец, тот самый город, которому его воспитанник и
невозвращенец, широко известный писатель Лимонов, посвятил трилогию из своих,
пожалуй, лучших романов (он же, кстати, напечатал множество проникновенных
текстов, обращенных и к Америке).
Харьковские годы несомненно дали Тане
Варен существенный энергетический и творческий заряд. А иным и не мог
поделиться с нею родной город, университетский центр, который уже не первое
столетие продолжает упорно продуцировать научные и культурные ценности, продолжает
творить, не взирая на родовые пятна «жизни изрядно собачьей».
Добротная общекультурная и профессиональная школа, крепкая
закваска трудоголика позволили Т.
Варен, оказавшись в новых условиях, всего за пять лет найти достойное
место в университетской, культурной, исследовательской жизни Филадельфии –
одного из крупнейших городов Америки. Уж не помогла ли Тане явная
филологическая составляющая в самом имени Филадельфии? Та самая древнегреческая
«любовь», что вошла ныне образующей частью во множество ученых слов? В любом
случае без любви здесь не обошлось – без любви учительницы и ученицы к
общечеловеческому миру. К обретению новых культурных ценностей, к многомерному
феномену языка (русский, украинский, английский – это все теперь ее богатства!)
Меня нисколько не удивила прилетевшая из-за Атлантики весть о
скором выходе Таниной прозы. Такой вектор ее личностной реализации выглядит
цельно и логично. Во-первых, к литературным опытам ее уже давно вели
собственные филологические труды, связанные с именами А. Чехова и А. Ахматовой,
М. Волошина и Б. Чичибабина, Д. Андреева и других русских писателей и поэтов. И во-вторых, – а это, видимо, еще важнее, – обращение Т.
Варен к писательству определяется самим ее характером: энергичным и пытливым, –
впечатлительным и сосредоточенным, мягким и сильным одновременно, – характером,
широко открытым навстречу всему человеческому.
Отношения между людьми и можно назвать основной темой ее первой
книги. Здесь – повествование о поисках взаимопонимания самыми разными людьми,
по обе стороны океана. Здесь – размышление о утратах,
и об обретениях личностного и всечеловеческого, простого и земного, но и
вписанного в то же время в непостижимый план Господний.
Психологизм, смелость проникновения в сложные, порой неразрешимые,
проблемы бытия являются привлекательными качествами этой прозы. Тексты
исполнены позитивной энергии и, если не лишены иногда статичности, то в лучших
своих образцах приобретают отчетливую внутреннюю напряженность и динамику
(«Музыка его души»).
Вопросу веры, который важен сам по себе для каждого человека в
любые времена, автор книги придает чрезвычайное и судьбообразующее
значение. Точнее, стремится подчеркнуть, что именно такой статус вере
объективно присущ. Эта философия заметна и в непосредственных авторских
размышлениях, и в житейски-броуновских исканиях героев, и нередко даже в
названиях новелл («Твоя Вера», «Верить в свою звезду»). Да и сама новая и
звучная литературная фамилия автора, Варен, разве не
явно родственно-близка фонетически тому же первородному дыханию: вера?
Читая прозу Т. Варен, можно
еще раз утвердиться в той важной мысли, что именно в человеческой вере –
главная тайна и первопричина – и каждой любви, и каждой надежды
(«Версаль-Марсель», «Тайна не одной любви», «Домна»).
Гуманизм, способность к сопереживанию и сочувствию ближним («никто из нас не
живет сам для себя...») – еще одна явная и обаятельная примета прозы Т. Варен.
При этом автор не считает для себя зазорным обращаться и к актуальным, может
быть, в известной степени политизированным, но оттого ничуть не менее
болезненно-живым проблемам: сохранение духовных ценностей малых наций («Хоча марэ»), насилие над детьми
(«Твоя Вера»).
Обретение стабильности и полнозвучия
стиля – это реальное дело последующих творческих шагов Т. Варен,
дело ее будущих новых книг. Не сомневаюсь, что при тех многочисленных
личностных дарованиях, которыми Т. Варен обладает, при
ее непосредственной и неравнодушной причастности уже к трем богатейшим
культурам (России, Украины, Америки) ее писательское слово будет наполняться все
новыми смыслами и звучаниями.
Америку, Соединенные Штаты уже давно никак не возможно назвать
чужими краями для русскоязычного литературного процесса. Эта история
произрастания русских писателей на американской почве началась всерьез,
пожалуй, с 1940-го года, когда блистательный Сирин (псевдоним Владимира
Набокова в течение всех его европейских писательских лет) перелетел через океан
и стал публиковаться под своим собственным именем W. Nabokov,
печатаемым теперь, однако, латинским шрифтом. В Америке Набоков писал много и
главным образом по-английски, но самый нашумевший свой роман «Лолита» создал
все же в первом варианте на русском языке. С 1950 го года работала в США Нина
Берберова, издавшая в 1969 году в Лондоне – Нью-Йорке свою знаменитую
автобиографическую книгу «Курсив мой».
Семидесятые годы были отмечены приходом на американские берега
таких крупнейших представителей русской литературы, как Иосиф Бродский (с 1972
года) и Александр Солженицын (с 1976 года), удостоенных, как известно, – в
обратной перечислению очередности, – Нобелевского признания.
Семидесятые и последующие годы – это также начало работы в
Соединенных Штатах таких значительных представителей русской прозы и
поэзии, как Ю. Алешковский, В. Аксенов, Д. Бобышев, С. Волков, В. Гандельсман,
А. Генис, С. Довлатов, Э. Лимонов, Л. Лосев, Ю.
Милославский, В. Соловьев, М. Юпп (к уже упомянутым
здесь харьковчанам Лимонову и Милославскому, если вспомнить еще раз о Харькове,
надо бы добавить также его уроженцев, и нынешних американцев, – В. Бахчиняна, художника и автора многих книг, и Г. Дикштейна, барда, пишущего тексты для своих песен).
В соседней Канаде обосновались и творят, активно печатаясь в
Соединенных Штатах, выдающиеся мастера русской речи – Б. Кенжеев
и С. Соколов. Не один год посвятили профессорской деятельности в американских
университетах маститые Е. Евтушенко и Т. Толстая. Этот, представленный здесь
навскидку, по памяти, список русско-американских литераторов
несомненно может быть продолжен.
Так, например, при взгляде на колыбель американской независимости,
город Филадельфию, должны быть названы, безусловно, имена активно работающих в русском слове В. Зубаревой, И. Михалевича-Каплана, В. Синкевич,
М. Юппа.
Я рад, что теперь свой первый шаг по направлению к этому
содружеству совершает и моя давняя единомышленница
Таня Варен, человек глубоко содержательный, творческий, сполна преданный идее
культуры. И приветствуя сегодня этот ее отважный шаг на трудном писательском
пути, я хотел бы не всуе окликнуть Троицу, произнеся для Татьяны Викторовны пожелания
на трех, ныне ей родных, языках: Хай щастить! Удачи! Good luck!
Или, может быть, произнести на одном языке – языке ее книги –
пожелание единственное, но неслучайно-триединое: Веры, Надежды, Любви!
2005