Об авторе - Статьи - Станислав Минаков. "Лишь то, что за душой..."

«Лишь то, что за душой…»

О поэзии Сергея Шелкового

Автор: Станислав Минаков

/seshel.ucoz.ru/

Трудность моего положения, как пишущего «о», заключается в том, что я с удивлением замечаю свое возрастающее творческое родство с Сергеем Шелковым. Но, возможно, в этом же – мое преимущество. Не исключено, что процесс этот обоюден, и потому мне довелось быть редактором двух последних книг С.Шелкового – «Вечеря» и «На кордоне» (Харьков: Крок, 1999 и 2001).

В чем же истоки общности? В родственности поэтических, духовных привязанностей? В черпании из одних истоков? В совпадении направлений вглядывания, векторов? Воспользовавшись употребленным математическим термином, сразу хочу подчеркнуть, что мне импонирует рациональная составляющая творчества С.Шелкового, которая, не упраздняя его иррациональной и чувственной сторон, дополняет, организует его мышление, его тексты. Опять-таки, быть может, все дело в том, что я и сам – технарь по образованию, а рыбак рыбака, как известно... В любом случае, здесь мы имеем дело с собранной и устремленной личностью.

Если судить о творчестве писателя, причем, представлять его читателю, то лучшим побудительным мотивом все-таки следует считать приязнь (если не произносить «близость»). Не убоимся нынешнего циничного времени, везде и всюду снижающего пафос или, скорее, вздымающего свой, антипафос – прокламацию «низа». Пойдем своей дорогой, – благо, она обозначена.

Многое из того, что произнесу о Шелковом, я мог бы отнести и к творчеству своих друзей – по цеху и в жизни – читаемых и почитаемых мной поэтов-харьковцев – Ирины Евсы, Андрея Дмитриева, Виктории Добрыниной. Скорее всего, это и есть родство времени и места, родство «по рождению».

Если говорить о поэтической школе Сергея Шелкового, то очевидно, что поэт приходил в мастерскую в большей мере к двоим: Осипу Мандельштаму и Борису Чичибабину. От первого он потрясенно усвоил способность соединять в речи несоединимое, вживаться, вгрызаться в плоть слова и созидать сложную образность, осуществлять «крутой словесный замес», а от второго – с которым Шелкового связывала и земная дружба – принял высокую нравственную, сострадательную, христианскую ноту, с аввакумовым, страстно указующим перстом. Эти два начала, как сказал бы литературовед, «имплицированы» в стихах нашего автора. Безусловно, лишь внутренняя, генетическая заданность в нем этих начал и могла вызвать живительные резонансы с двумя названными творческими образцами. Примечательно, что именно об этих двух поэтах (и только о них) Шелковый написал эссе, опубликованные в книге «Вечеря». В этих текстах он не перестает быть поэтом, даже поверяя гармонию алгеброй; эссе имеют особую упругость слова, никак не литературоведческую. Так пишут поэты о поэтах: изнутри предмета, изнутри словесной ткани, причастно и ярко.

Мне как-то доводилось, в связи с Арсением Тарковским, написать: «достойно есть бытие в каноне, сжатие себя в пружину традиции...» В случае с поэзией Шелкового могу эту формулу повторить многократно. Ибо здесь, несомненно, присутствует и мужество отказа от вольных и псевдовольных форм. Поэт не позволяет себе «снизиться» до верлибра, подчеркнуто пользуется только «железными размерами» – в противовес расхлябанности стилистической, сиречь душевной и духовной – охватившей сейчас многих – на манер «просвещенной Европы и свободной Америки», где «носют нынче» только «вольное».

Постижение ремесла давно закончилось, и полновесные строфы ложатся из-под руки мастера – словно тесаные резные блоки в стену храма. Быть может, безымянно. Но да утешат и утишат нас древние китайцы: «Когда мастерство рисовальщиков достигает совершенства – их рисунки неотличимы друг от друга». Думаю, всё же, что читатель, знающий и любящий стихи С.Шелкового, всегда различает сквозь строгость и четкость поэтического рисунка авторское «лица необщее выраженье».

Шелковый пишет много и неустанно. Его книги выходят часто – то через год, то через два, получают премии. Такие объемы могут показаться пугающими, однако, у каждого – свое дыхание. И удивительно, что, при таких количествах, большинство текстов Шелкового – либо безупречны, либо близки к этому. Быть может, избыточностью он подсознательно хочет засеять мир, как бы компенсируя малость нынешних поэтических тиражей? Может, ему помогает писать скорость перемещения в пространстве?

Сергей Шелковый немало ездит, многие тексты его стихи «всадника», мчащегося по равнинам и горам – на просторах Украины, России, «Дикого Поля», Восточной и Западной Европы, и Крыма, наконец, конечно же, чудо- Крыма, этого великого подарка, «праздника, который всегда с тобой», без которого русский поэт немыслим.

Устойчивые образы у Шелкового – «ветер» и «лоб, чело».

Все ветра ищу, и просты мои ловчие снасти.

О, братец мой, ветер!

Возьми эту дудку, взыграй!

Или:

Ответь, осенний ветер, брат-зоил!

Стоически (и не эпикурейски ли вместе с тем?) рассекаемы его челом пространства-времена:

Я по-детски лечу неприкаянность сменой пространства,

Ведь и в Риме колонном, и на перегонах Руси

Только путь и спасет от скуденья. Отвадит от пьянства

Млеко на небеси.

В другом стихотворении:

Оттого и врастали в перо неумелые пальцы,

Оттого прорезался во лбу неулыбчивый глаз,

Что мы все, как один, на минуту по свету скитальцы,

А еще через миг будет некому вспомнить о нас.

А вот – прямое столкновение:

С черным ветром Азраила

Не один ли на один

Белый выгиб лобной силы,

Ледяной аквамарин?

Здесь уже появляется главное противостояние, включенный в которое, поэт всегда остается верен своему нравственному выбору.

Движение поэтических образов у Шелкового – и поступательно, и циклично. Круг его тем очерчен и выверен. Он пишет о том, к чему подключен кровеносной системой. При этом никогда не впадает в псевдопафос, в надрыв, даже когда говорит о «большом» – Украине, России (объединительно – Руси), вглядываясь из далей Амстердама, Валенсии, Дрездена или из окна своего дома, или с Кучук-Енишара, на вершине которого, над Коктебелем, похоронен М.Волошин. Всегда выдержана доверительная, естественная интонация. «...Лишь здесь для меня возделаны райские кущи!» – обращается автор к «родному по взору младенцу», к своему «льноволосому наследнику».

Поэт – ироничен, порой – саркастичен, в живой перекличке подхватывает знакомую интонацию, справедливо полагая вслед за Мольером – «беру свое, где б я его ни брал»:

Все трудней приезжать мне к когда-то желанному морю.

Одиноко вдвоем, одиноко на людной гулянке.

Длится время во мне и снаружи. Подобному горю

Не помогут дельфин говорящий и Ельцин на танке.

Какой замечательный выдох в этих строках из «Писем с крымского балкона»:

И для взора просторного, и для широкого вдоха –

Хорошо! Яко Кормчий сказал – хорошо, а не плохо!

Хорошо ведь! И то, что видит (Божье), и то, что произносит (человечье). И совсем не вызывает протеста целомудренное, братское возвышение тона:

Ивану Гуттенбергу, герру,

Спою на Пасху «аллилуйю»,

За человеческую веру,

Как в церкви, руку поцелую.

Кстати, о вере. Не воцерковленный человек, Сергей Шелковый, тем не менее, – религиозный поэт. Есть у него и стихи о Будде, есть мощный ветхозаветный отсыл, видимо, тоже идущий от Мандельштама (разумеется, не только от него), свое, славянско-розановское переваривание темы плоти, семени. Одно стихотворение, пронизанное земным эросом, так и называется «Ветхозаветное», в финале его лирический герой (а я бы назвал его библейским) восклицает: «Но, небо! Плоть мою не мимо, не на бездушный камень сей!»

Эта ветвь в стихах Шелкового ощутима и устойчива, по-земному принимаема и близка читателю., однако есть у автора и нечто окончательное, следующее затем. Я бы назвал эту ветку – новозаветной.

И в том, что мой алтарь – опять вне храма,

Гордыни нету, Господи, о нет!

Под строгим небом я молюсь упрямо,

Где явней голос Твой и неподкупней свет.

Мне очень близко в Шелковом то, что он «настоящий»! Что все в нем (кто ведает, какой работы духа это стоит?) – основательно, верно, как и должно быть. Так несуетно-неуступчиво, утекая от гордыни, должен жить и восходить человек: в любовь к женщине, детям-внукам, родителям, прародителям, земле, стеблям, мурашам, свету.

Не только людей, но и букашек, растения, поэт называет по именам. По-доброму, целомудренно. При этом – зряч, плотски-телесен, он вбирает-впитывет мир и гортанью, и зрачками, и кожей, и, конечно же, слухом. Потому что впереди всего для поэта – звук, ритм, интонация.

Платину плавит понтийское лето,

Цезий в изложницы Цезарей льет.

Царственна в полдень зенита монета –

Аверс ликует, звенит оборот.

А базилевс сухотравья, кузнечик,

Чалый скакун, цымбаларь да скрипаль,

Снова седлает бессмертника венчик

И озорует, соломенный враль.

А уж если речь зашла о свете, то я бы сказал уместное – о «свете Евангельском».

«Мне скучно, бес...» – написал в минуту слабости наш Председатель. Нет, мне не скучно под сенью сводов, возведенных поэтом Сергеем Шелковым. Мне здесь тепло и светло, к чему всегда и стремишься. Мне здесь всегда родственно, даже если речь у него заходит о наболевшем, иногда мучительном. И если говорить о выборе, то я остаюсь здесь, с этим. Где автор в образе Иверской Божией Матери видит «скорбно-земные глаза» великого Андрея Платонова.

Тихо. Лишь вечный ребенок –

Краткого гения бронь...

Слой откровенья так тонок!

Бродят, – поодаль иконок, –

Рыжий, с репьями, теленок,

Серый, в антоновках, конь.

Я не уверен, что мне нравится название последней книги Шелкового – «На кордоне». Но речь в ней идет именно о порубежье, пограничье – пространств, культур, тысячелетий. Процитирую литературоведа Игоря Лосиевского, которому С.Шелковый посвятил одно из лучших своих стихотворений, «Между Арсением и Анной...»