«И
отделяй в пути добро от зла...»
Автор: Сергей Шелковый
/seshel.ucoz.ru/
Новая книга стихотворений Александра Медяника
называется «Ода Адама». Чаще всего слова, вынесенные автором на обложку, уже говорят
нечто о самой книге, а иногда способны сказать и о многом. В данном случае, как
мне представляется, можно говорить как раз о такой находке лаконично-ёмкого
названия – о действенном и неодномерном поэтическом
образе на титуле сборника.
И в первом посыле этой заглавной метафоры, этой формулы «Ода
Адама», уже можно уловить не просто отголосок ветхозаветной и античной аллюзий,
но и некий намёк на заинтересованное авторское обращение к глубинному
общекультурному контексту – от самого начала «временных лет».
Второй сигнал заголовка – определённый импульс позитивного
звучания, который кроется в каждом из двух слов лексической сцепки:
торжественная приподнятость смыслового фона в понятии «ода» естественно усилена
и фонетическим включением «о, да, о, да!». И к кому же обращён этот внутренний
утвердительный возглас? Не к праотцу ли человеческого рода, Адаму, по
счастливому совпадению, тоже затаившему в середине своего собственного имени
это жизнеутверждающее «да»? По крайней мере, кажется заманчивым –
и услышать эти бодрящие звуковые переклички, и не считать их сугубо случайными.
И наконец, этот краткий аккорд
зачина, сказать бы, пара слов, отыскавших друг друга, позволяет ожидать и вслед
за первой страницей книги чуткости автора к слову, звуку, интонации – того, что
является непременным условием обитания поэзии в тексте.
Пожалуй, эти ожидания при доброжелательном и вдумчивом прочтении
восьми десятков стихотворений и полутора десятков переводов «Оды Адама» в
немалой степени оправдываются. Вот, например, стихи, которые хочется
процитировать полностью:
А детство, оно в этом доме пустом,
обвилось, что кошка, пушистым хвостом.
Потрескивает штукатурка
и душу не греет тужурка.
Комочек землицы к подошве прилип
и по штукатурке – мушиная сыпь,
но ёкнет скрипучая дверца,
и скрипнет изнывшее сердце.
Ведь годы ушли, пламенея, вперёд,
а детство осталось и в доме живёт:
всё знает, его ожидает,
бутылочный шарик катает.
А он – даже клён у крыльца – продаёт.
И кошка забилась под сирый комод,
и плачет тихонько, и горько,
да без толку только…
Что же в этих строках? – Искреннее поэтическое чувство,
доподлинное живое дыхание, «тихий и с привкусом горечи» – но просветлённый! –
разговор о дорогом и утраченном. Правда человеческого бытия, овеянного
золотистым воздухом краткого начала-детства и далее – всегда только густеющими
сумерками однонаправленного и взыскующего времени.
Очерчено лаконично и ёмко, тонкими и полупрозрачными поэтическими
мазками, каждый из которых несёт свой точный и незатёртый,
личностно значимый, метафорический заряд. Помечено лексической чуткостью, даром
ощутить отдельное слово в качестве самостоятельного образа, самородного сгустка
смыслов.
Если бы только ещё и определение лирического героя, «его»,
появилось чуть пораньше предпоследней строфы стихотворения и в более внятном
контексте… И если бы сразу же любой читатель также
ясно мог представить себе «бутылочный шарик», как тот мальчик, которому
судилось вырастить вблизи стекольного завода, с неизменной щедростью
рассыпавшего в своих окрестностях эти самые беспризорные шарики, то
зеленоватого, то синеватого стекла. Найдёшь, поднимешь и непременно спешишь
посмотреть через стеклянную цацку на горячее летнее
солнце…
И ещё одно важное обстоятельство, которое определяет А. Медяника как автора ищущего и внимательного ко всем
подробностям поэтической работы – стремление к свежести и выразительности
ритмического ряда. Это заметно уже и в приведенных стихах, и на многих других
страницах его книги.
C этой тематической линией близкого-дорогого, эмоционально
первичного, от первого лица прочувствованного, с линией, на мой взгляд, всегда
потенциально наиболее плодотворной, активно конкурирует в книге и другая
тематика – «тоски по мировой культуре». С ветхозаветных и античных аллюзий, с
культурологических и философских перекличек и стилизаций собственно и
начинается сборник – в частности, с цикла «Ода Адама», давшего название всей
книге.
Однако осмысление ветхозаветной истории здесь не просто
культурологический экзерсис, но ещё один взгляд внутрь самого себя, – не
сиюминутного, но и объемлемого временем и пространством, и объемлющего их в той
же мере – сознанием, страстью, тягой к смысловым и гармоническим рядам. И это, сказать бы ещё точнее, – не столько осмысление, сколько
переживание библейского контекста, мифического и живого, – ещё один весомый
повод сказать о личностно наиболее важном – о внутренней уверенности, что «в
начале было слово», в начале не только Божьего замысла, но и общечеловеческой,
и своей, от Адама, собственной истории:
…Мне ангел дал сапфир,
секреты чудо-камня открывая,
чтоб я сумел, когда уйду из рая,
назвать всё то, что наполняет мир.
Или же
далее по тексту:
Мы продолжаем по земле ступать,
окружный мир ощупывая речью.
К речи у А. Медяника любовное и ответственное
отношение. И, конечно, только так, при единении подлинного чувства со
строго-твёрдым и пристальным мастерством, можно рассчитывать на то, что поэзия
оживёт в стихе, в рифмованном или свободном, в каноническом размере или в
дольнике. Как оживает она, например, в примечательных словах из скорбного
монолога Адама об убиенном сыне Авеле, предтече всех бесчисленных грядущих
утрат человеческого рода – отцовских, родительских, единокровных:
…Мутными глазами
смотрю вперёд. Мне чудится, что там,
в густой траве, – нет, не цикад игра,
а детский смех запутался звенящий.
Наверное, в этих строчках торжественная стилизация «Оды» воистину
обретает звучание на новом уровне – на неподдельном душевном выдохе, на
откровении смятённого и страдающего человеческого сердца.
И пожалуй, не просто выверенную
философию, но эту же напряжённую и аритмичную пульсацию бытия, непрерывного
искупления греха, отражает интонация финальной фразы цикла «Ода Адама». «Кто
жил и чувствовал», спорить с нею наверняка не станет:
Куда уходят разноцветный дым, запах, птичьи голоса?
Бессмертник любви, – может ли он завянуть?
Горизонт не даёт ответов.
Мы с Евой в возрасте ста двадцати урожаев,
но одиноки, – две слезы на щеке земли.
Пройдут свою жизненную ниву «ста двадцати урожаев» Адам и Ева,
пройдёт свой краткий путь в виду античных Дельф и Фив отважный троянец Гектор,
супруг Андромахи и отец маленького сына. И о пути к Дельфам, Микенам и Трое, как о своей собственной дороге,
расскажет, вспоминая о своём неповторимом, сегодняшний поэт, ибо длится и не
прерывается спираль «человеческого, слишком человеческого», спираль счастливых
встреч и фатальных расставаний, не ослабевает дыхание вечных архетипов во всё
новых и новых цветениях «бессмертника любви»:
… Отец снимает шлем,
берёт ребёнка на руки. Качает.
Ребёнок умолкает, а она,
не отрывая глаз, глядит на них,
и зайчик солнечный на потолке
играет, отражённый гладкой медью
сверкающего шлема.
Это их
оазис нежности среди войны,
которая подобием пустыни
лежит и дышит смертью…
Это картина того прощания Гектора и Андромахи, в память которого и через четыре тысячелетия после Гомера, к примеру, на площади японской Осаки возвышается двуфигурное изваяние работы итальянца Джорджо де Кирико, исполненное, кстати, в сугубо авангардном пластическом ключе. Но это же – и своё родное и первостепенно важное, увиденное в своих самых близких существах, в собственном «оазисе нежности» человеком сегодняшнего дня. Потому и бесспорно летуче-воздушен солнечный заяц, отражённый медью боевого шлема, – живая деталь, создающая эффект присутствия «здесь и сейчас».
Ещё одна ипостась благородного,
солнечно-яркого, тёплого и пластичного материала, появляется в стихотворении
«Гравёр»:
Резец к пластине медной приближая,
сей человек гравировал ковыль.
О, хитрое колёсико – златая,
стуча по мостовой, катила быль!
Автор прав – да «ликует жизни медная страница!», да поднимаются на поверхность гравированной или печатной метафоры подлинно глубинное, настоянное на генетической памяти свето- и меделюбивых, – судя по имени-фамилии автора книги, – предшественников. Да сумеет выразить тот, кто решился войти в поток речи, именно своё, неповторимое, сложенное причудливой мозаикой фамильных судеб – множества поколений, воистину от Адама.
Наверное, метафора и есть, в немалой
мере, – спонтанный и интуитивный взгляд вглубь самого себя, многоединого
и тысячеколенного. Именно её ключом открывается один
из немногих путей, некий ноль-переход к озарению, к воспоминанию о прошлом и
будущем.
Прочувствованные путешествия во времени сменяются в «Оде Адама»
перемещениями в пространстве, которые для художнической натуры ничуть не менее
чреваты впечатлениями и образными отражениями.
Стихотворный цикл «Паннония»
представляется не только очарованно-странническим, но и уже словно бы окончательно
тёплым и домашним. Ибо «если тень легла, то значит ты хоть
сколько-то причастен к чужой земле». Ну, а если не только тень, а и
зорко-влюбчивый взгляд художника коснулся задунайской почвы, то живы в стихе и
старик, встреченный в корчме, и цыганская девочка-продавщица, живы и дышат
незабываемым «покоем и негой» неброские, и уже навсегда близкие душе,
мадьярские пейзажи:
Стены, крашенные цветной извёсткой,
ласкают глаз. Мухоморные крыши.
Тихо. Лишь гудение ос. Но звёздной
Ночью здесь становится ещё тише.
Дворик. Свет сквозь виноградные листья
нежно ложится на столик беседки…
Говоря от личностной образной окраске произведений А. Медяника нужно отметить и то, что автор стремится
говорить не только аллегорически, сквозь призму культурологии
и культурософии, но и впрямую, откровенно и
заинтересованно, о своём теперешнем времени, при этом чаще всего
опираясь на лексику, ритмику и интонацию новой волны, последних десятилетий.
Можно сказать даже – на наследие «милого» Бродского. Порою и в строки античных
стилизаций и осмыслений, и чаще всего не без оттенка иронии, вмонтированы
«продвинутые», остросовременные пассажи:
Подо мной телега
скрипит, не умолкая, – впряжен мул
везущий, словно на автопилоте,
вдоль берега…
или в том
же эллинистическом опыте:
И всё-таки какой повинен бог
в моей телепортации?
Или в
стихотворении о Захариана-полисе, аллегории родной
«первой столицы»:
Свою нежность местной Сапфо
отправляешь по электронной почте…
Ну что же, как принято отвечать ныне на большинство вопросов, с
подачи деловых и бодрых позитивистов, – ноу проблем.
У каждого времени своя песня. У нынешнего времени – девяносто процентов
стихотворных текстов звучит именно с оглядкой на не столь уж и «милого», скорее
гипнотизирующего жёстким и хватким интеллектом, нобелиата.
Будет ли так всегда, долго ли будет?..
Повторю лишь ещё раз уже сказанное выше – дай Бог, чтобы поэту
сопутствовала, при любых вариантах пластической реализации стиха, именно своя
песня, музыка своего времени – пусть и нередко дисгармоничного и изломанного, о
чём, кстати, тоже присутствует немало размышлений на страницах «Оды Адама».
Во многих стихотворениях книги Александру Медянику
удаётся отстоять свою творческую индивидуальность, лица не общее выражение,
сохранить гармоническую цельность своего голоса. Путь, по определению, способен
осилить только идущий, а трудный поэтический путь – ещё и идущий с большим
запасом веры и мужества. И тот тезис-призыв, который произнесен автором
интересной и обнадёживающей книги «Ода Адама» о временах изгнания из рая,
совершенно так же способен служить напутствием и человеку нынешнего дня,
каждому, кто задаёт себе извечный вопрос о смысле жизни:
Иди за путеводною звездою
и отделяй в пути добро от зла…