днесь, данас
Автор: Сергей Шелковый
/seshel.ucoz.ru/
2013-й год начался для меня необычно и неожиданно. После
новогодних, по-родственному тёплых, посиделок в гостях у дочери и внука, под особенно
пышно-разлапистой и пахучей на этот раз, праздничной сосновой хвоей, я
возвратился в своё гнездо на Чернышевской улице уже в начале третьего ночи. И
тут же, по укоренившейся в последние годы привычке, заглянул в свою ячейку
мировой информационной сети – в почтовый ящик мэйл.ру.
Точно так же, думаю, и во все незапамятные времена не терпелось каждому
настоящему ловцу-рыбаку поскорее проведать свои невода-тенёта: не затрепещет ли
в них рыбка – серебряная простая, а то и особенная, золотая?
Письмо, ожидавшее меня в праздничном почтовом ящике, в глубине
новогодней ночи, несомненно принадлежало к категории
«нечаянная радость». В нём я обнаружил пять моих стихотворений, почерпнутых,
ясное дело, из интернета, в переводе на сербский
язык, лаконичное поздравление с Новогодьем и подпись
– Владимир Ягличич. Так впервые, с удивлением и
радостью узнавания, прочёл я около сотни своих строчек по-сербски и так впервые
познакомился с сербским поэтом Владимиром Ягличичем,
живущим в Крагуевце, в Шумадии
– историческом сердце Сербии.
До того дня, вернее, до той ночи 1 января, наши жизненные
траектории не соприкасались ни в пространствах Интернета, ни в реальных
координатах. Теперь же, поискав своего нового знакомого на нескольких
литературных сайтах, я прочёл, что Владимир – известный писатель, автор десятка
собственных книг стихов и прозы и чрезвычайно активный и опытный переводчик
поэзии со многих языков – количество его переводческих
томов исчисляется уже многими десятками. И уже почти двадцать лет он неутомимо
трудится над созданием антологии русской поэзии ХХ века в переводе на сербский
язык. Без всякого преувеличения, его можно назвать подвижником, торящим пути
русской поэзии к сербскому, да и к балкано-славянскому в целом, читателю.
События, несущие в себе живительный заряд «нечаянной радости», эти
редкие подарки, словно слетевшие к тебе с небес, конечно же, не забываются. Так
вспоминаю я с особым чувством и своё, уже давнее, лето 1984-го года, когда из
Москвы, из редакции «Молодой гвардии», позвонили мне совершенно неожиданно,
сообщив, что вскоре будет напечатана моя первая книжка стихов «Всадник-май». То
был, несомненно, очень важный для меня и обнадёживающий поворот судьбы и, при
всей внутренней закономерности этого события – некий счастливый выигрыш в
непредсказуемой лотерее житейской круговерти.
После «Всадника-мая» вышли в свет ещё двадцать моих книг стихов и
прозы, и каждая из них мне дорога по-своему. Но такого ярко-молодого и
ободряющего ощущения благосклонности небесной канцелярии, как тем летом 84-го в
Киеве, на днепровской набережной, где застала меня внезапно московская весть,
я, наверное, уже не испытывал. Сегодня нет уже среди живых ни редактора Галины
Рой, ни чистосердечного лирика, поэта Коли Дмитриева из
подмосковной Балашихи, написавшего напутственное
слово к моей первой книжке. Помню о них и о тех днях моего неофитства, помню о живом трепете надежды и мысленно
произношу вослед ушедшим людям, вослед пролетевшему времени: «Спасибо,
спаси Бог...»
Чувство, напомнившее мне ту радость далёкого 84-го года, возникло
во мне и в нынешнюю новогоднюю ночь – навстречу светящимся на экране компьютера
строкам письма Владимира. Конечно, интенсивность моей теперешней реакции не
могли не приглушить, в сравнении с той, давней, три десятилетия реального бытия
с его неизбежными ежедневными уроками и постоянными счетами к оплате. Но
негромкая умиротворённость с неким привкусом лёгкого удивления: «А
справедливость-то – нет, нет, да и заглядывает к нам в гости...», явно
поселилась внутри меня в ту минуту.
И благодарность моя только что совсем незнакомому человеку,
возникнув в сознании, всё крепла: ведь и впрямь по-настоящему великодушен его
поступок – отыскать стихи в сети, приветить их, сделать переводы
да ещё и столь обнадёживающе превратить их в новогодний дар и символ! Что-то
подсказывало мне изнутри, что в первые часы первой ночи 2013-го года по сути рождается моя новая книжка стихов – и при этом
совсем необычная, такая, каких у меня до сих пор ещё не бывало. И название у
неё будет краткое, но не простое, по-сербски звучное, «Данас»,
что и в старорусском варианте «днесь» определяет одно из самых точных и ёмких
имён времени.
Прежде я, конечно же, нередко летал во снах, – то паря, то лихо ускоряясь, – ныне такие полёты стали уже не столь
частыми. Хотя и надо признаться, без всякого лукавства, что и до сих пор эти
ночные ощущения реликтовой крылатости не оставили меня на полный откуп земной
гравитации. А иначе, наверняка, и всё новые стихи, невесть
чьи и невесть откуда, не влетали бы, сами собой, в моё жилище – пошептаться,
помолчать, спеть что-то любимое. А там, глядишь, и остаться,
если, конечно, им захочется, – буквами и словами, – на листе бумаги.
Мой полёт во сне этой новогодней ночью, уже после четырёх часов,
после отправки электронного письма-ответа Владимиру, оказался щедро благодатным
по ощущению и узнаваемым по пространственным координатам. Я не просто парил или
кружил в воздухе, как бывало раньше, в общефилософском, сказать бы, антигравитационном контексте, но двигался в полёте
целеустремлённо и словно бы победительно. Это был даже не полёт, а некий
протяжный и замедленный прыжок в длину вдоль пологой подошвы склона крымской
горы в местах обетованных – в хорошо знакомых мне по многочисленным юношеским и
зрело-моложавым приездам.
И это было исполненное значения возвращения именно сюда в Малый
Маяк, то есть, в Кучук-Ламбат (что сказано на таврической смеси греческого и турецкого), к тем самым
пенатам, которые явно или же подспудно, но всегда живым и освежающим
воспоминанием, проникали и проникают в ткань и в интонацию множества моих
крымских песен. Ещё точнее, возвращение в спортлагерь моего университета,
лежащий прямо на берегу Понта Эвксинского,
как раз по середине пути по кромке моря между двумя знаменитыми, потухшими ещё
в древности, вулканами – Аю-Дагом и горой Кастель.
Давно я уже не заглядывал сюда, приезжая в последние годы то в пушкинский
Гурзуф, то в волошинский Коктебель, а то и к
азовскому берегу Крыма, на Казантип. И вот снова
принесло меня некой метафизической волной именно сюда, на незабываемый клочок
побережья под посёлком Малый Маяк. И сколько же раз ходил я
отсюда пешком вдоль берега моря до Профессорского (теперь Рабочего) Уголка под
Алуштой, до того склона горы Кастель, на котором, в
начале ХХ века, в белом домишке с «огромным коричневым садом», родились
замечательно-молодые стихи Осипа Мандельштама, памятные многим читателям поэзии
каждым своим звуком – от «Золотистого мёда струя из бутылки текла...» до
«Одиссей возвратился, пространством и временем полный...»
Ощущение приснившегося полёта-прыжка между Аю-Дагом и Кастелем оставило и после пробуждения живое и бодрящее послевкусие, и, пусть покажется странным, но в памяти
совершенно отчётливо задержался и весьма достойный результат этой попытки –
* * *
Но перейду, пожалуй, от предыстории и предощущений события ближе к
самому событию – к этой, похоже, живорождённой, книге, название которой, «Данас», возникло почти сразу же, спонтанно, при прочтении
мной самых первых переводов, сделанных Владимиром Ягличичем.
В «данас и днесь» слышатся и Дионис эллина, и дениз-море османа – неслучайные отголоски, непустое эхо. И
это «данас-днесь-сегодня» – и вправду одно из самых
важных и ёмких имён такой загадочной и всевластной субстанции, как время. Ибо «сегодня» вмещает в себя не только окончание «вчера» и начало
«завтра», что очевидно, но вмещает, – и в метафизической, и в реальной
сущности, – и прошлое, и будущее во всей их полноте, как две, всегда
пересечённые в «сегодня», полубесконечности.
Наверное, и многие из моих предыдущих книг, – то безотчётно, то
осознанно, – были названы именами, взятыми из ряда бесконечно-изменчивых, и
всегда только приблизительных, имён времени: «Всадник-май», «Три времени
судьбы», «Вечеря», «Июнь-июль», «Эон» и наконец, «Аве, август» минувшего года. Да и сквозь
названия других моих книжек «неизменно дует ветер свежий» – ветер перемен и
странствий. Такими, по крайней мере, они мне представляются. В этих словах на
обложках – и ощущение, и, наверняка, уже потребность в подвижности времён и
пространств. В них смешаны и тяга-тоска вечера, и бодрящий сквозняк утра,
неустанно зовущие в дорогу: «Воздушные коридоры», На кордоне», «Мандры» («Путешествия»), «Парусник»...
«Затем и бродяжишь, чтоб высветить ближнее
дальним...», затем и улетаешь, уплываешь невесть куда, чтобы пристальней
вглядеться в свою собственную суть. Чтобы понять нечто важное о самом себе,
взглянув на свой мир под новым углом зрения, порой острым и неожиданным.
Поэт, читатель поэзии – всегда странник, путешественник в
пространстве и во времени, «очарованный странник», говоря словами Н. Лескова. И
я искренне благодарен счастливому расположению звёзд и сербскому поэту Владимиру
Ягличичу за то новое и чрезвычайно важное для меня
путешествие, которое неожиданно началось в новогоднюю ночь 2013-го года. Два полных
зимних месяца, когда рождалась эта книга «Данас», все
дни января и февраля, все днесь-сегодня, помеченные,
каждое своим, календарным числом, были одушевлены для меня всё новыми и новыми
виртуальными погружениями в старую и новую историю Сербии, в её искусство и
литературу, в её языковую и песенную стихию.
С Косова Поля переносился я в Герцоговину-Захумлье,
на родину Святого Саввы. От дунайских берегов Белграда, от Сараево и Мостара, тоже накрепко связанных с историей сербства, – к печальному греческому острову Корфу, «где
цвета лимун жут», откуда и
до сих пор звучит песня скорби, гимн и молитва сербского воинства, «Тамо далеко», проникая в самую глубь каждого славянского
сердца.
И перелистав на библиотечном сайте полторы
сотни страниц тысячелетнего «Мирославова евангелия»,
я снова возвращался к Николе Тесле, к его строкам о сербском поэте Змае Йоване Йовановиче,
в которых он ещё в начале минувшего века точно произнёс именно то, что сам для
себя я осознал в полной мере только в последние недели; воистину
сербы – нация воинов и поэтов. И сам Никола Тесла, по моему глубокому и давнему
убеждению, – не только инженерный гений, который, по определению, например,
американцев «изобрёл ХХ век», но более и выше того, но в первую очередь, он – некий
сверхпозитивный и светоносный ответ сербского
духовного генома на все несчетные вековые страдания своего народа. Серб
Господа, великий воин человеческого и Божьего Духа.
А читая прочувствованную статью Теслы о Йоване Йовановиче, могу ли я не помянуть добрым словом своего
кровно-дорогого человека, носившего то же, по сути, имя – своего деда Ивана
Ивановича, отца моего отца?
Иоанн Иоанныч, не выдохнуть гласных
священнее,
не найти всенароднее имени и веселей...
Сторона моя русая, правда моя погорелая!
Что и взять с тебя – водки пузырь да костей полведра?
Не за это люблю тебя. Вот, что от сердца я сделаю –
снова вспомню своих: Иоанна, Николу, Петра...
Сама же нынешняя встреча с сербским языком для меня – словно
встреча с дорогим и всё ясней и полней вспоминаемым прошлым. Снова ярко-белые
полотняные одежды до самой земли, вышивки красным крестом на груди
праславянских детей и женщин явственно оживают перед глазами. Отголоски и
отзвуки древнеславянской речи завораживают слух, согревают и радуют душу.
Самоценный и полный энергии язык, но сколько же
слышится в нём родных и узнаваемых корней из русского и украинского, из
зернистого старинного речения «Слова о полку Игореве» или Несторовой
летописи!
Услышишь ли в по-сербски «песник» (поэт)
или «песма» (стихотворение), и сразу же угадаешь, со
слуха, суть нового для тебя слова. И между песней и письмом как будто ещё
больше стирается грань, ибо и то, и другое – сохранённая память, запечатлённое
время. И то, и другое – из единого, циклически повторяемого ряда: имена,
письмена, времена. Прочитаешь ли «домаћин» (хозяин),
и подумаешь, насколько ёмко и полнозвучно скрепилось в себе это слово, и как
чревато его плотное лингвистическое зерно ветвлением всё новых и новых
самоопределений: он, домаћин, и в доме всё, от пола
до кровли, починит; он же и среди чад-домочадцев праведный суд учинит, и всё,
даст Бог, вослед его неустанным трудам, что в дому, что на подворье, будет
чин-чином, чин-чинарём. А «шума» (лес), – и тот
самый, что сторожит склоны Шумадии, тоже, – разве не
готовый, живой и выразительный, поэтический образ шумливых полнолиственных
ветвей, запечатлённый в одном слове?
Или же «едрилица» (парусник) объявится
вдруг белым полотнищем над виноцветием Ядрана. И тут же некое световое ядро, заряд благодатной
энергии, – и морских вод, и человеческой отваги морехода, – заиграет и
высветится ещё ярче и лучистей. Нет, не смутит моего благодарного слуха лёгкое
фонетическое смещение начальных гласных. Затеплится рядом и мерцание «ядрицы»
русского языка, зерна твёрдых и благородных пород, тяжелеющего в корабельном
трюме. Или, наконец, – великолепно звучное, простое и точное, имя Божье и
человечье, переходящее мне прямо в сердце из сербской речи, – «Божич»! Бог-младенец, Бог-человек – сколько же теплоты и
любви в этом сербском наименовании праздника Рождество Христова!
Я вспомнил здесь, конечно, лишь о нескольких словах, устремившихся
мне навстречу из стихотворений Владимира, из его сербских переводов моих
стихов. И казалось бы, что это лишь отдельные примеры слов-образов, слов –
смысловых сгустков. Но за этими частностями явственно видится мне и неизмеримо
большее – необъятное пространство родственной и неповторимой речи, её живое
дыхание. За ними – возможность благодарного и любовного узнавания, осмысления,
исследования нового для меня языкового и духовного богатства, возможность
причащения к новым путям вольнотекущей и чистоструйной реки-речки-речи.
Да и от частных слов-образцов, от этих сверхтвёрдых зёрен
сербского языка, честное слово, уходить не хочется. Вот они снова стоят, словно
сплочённые воины в строю, плечом к плечу, без единой слабины-прогалины, эти
слова, эти буквицы – знаки сплошь согласных мускулистых звуков: крв и срп, врх
и смрт, прст и брз, црн и црвен.
Или же, чуть смягчаясь к концу слова гласной: срце и црква, дрво и врба,
зрно и грло, срна и грба. И переводить-то на
русский, пожалуй, мало что надо из этого пространного
ряда, разве что «врх» – острие пики, копья, булата,
наряду с острием горной вершины. А в иных сербских словах, твёрдых и упорных, подобных
самому характер народа-воина, там, где рядом с мускулинумом
традиционных согласных кириллицы, стоят буквицы Вука Караджича, узнаю в его ћ, ђ, в их верхушках-крестовинах, те силуэты православных
часовен и церквей, что видел я в майском небе Котора и
Будвы, Цетине и изумрудной
Боки Которской.
И невозможно не устремиться ответно навстречу, с открытой душой, к
родственно-памятной речевой стихии, к сербскому поэту Владимиру Ягличичу, пробудившему эти воспоминания:
Когда я говорю: «Мне дорог Нико Тесла,
славянского гнезда магический пилот»,
я знаю, что душа Николы не исчезла,
что не сбавляет ход сети вселенской крот.
И вновь я повторю: «Мне сербы серебрятся –
и там, где у ножа спиральна рукоять,
и там, где – Божедар, Кирилл, Мефодий! – святцы
не могут о родном со мной не толковать.
.......
Вот и гляжу в глаза электрочудотворцу. –
Мой Тесла, сердцем серб и почвою хорват,
дар молний обретя в геноме змееборца,
при каждом Божьем дне мне – собеседник-брат.
Чтоб с ним потолковать о малом и великом.
вернее, помолчать, свежей любых речей,
я все чистовики сложу пред Отчим ликом –
на юге, рай-дуге, на севере ли диком –
всю жертвенность ягнят, всю мускульность
вещей...
Эти же слова о взаимопритяжении наших
культур звучат и в мартовском письме Владимира, написанном уже в дни завершения
нашей работы над книгой: «У меня есть ощущение, что многое из нашей совместной
работы останется в наших братских культурах».
Большое спасибо ещё раз, дорогой
Владимир, много хвала. Разделяю Ваши надежды – да будет так. Дай Бог и Боже помози!
2013